Марина Цветаева. Рябина – судьбина горькая

О качестве же и количестве его советской деятельности могу привести возглас французского следователя, меня после его отъезда в Советский Союз допрашивавшего:

– М. Efron menait une activité soviétique foudroyante! (Г-н Эфрон развил потрясающую советскую деятельность.)

Следователь говорил над папкой его дела и знал эти дела лучше чем я. (Я знала только о Союзе Возвращения и об Испании.)

Но что я знала и знаю – это о беззаветности его преданности. Не целиком этот человек, по своей природе, отдаться не мог ‹…›

Мне предъявили копии телеграмм, в которых я не узнала его почерка. ‹…›

Я не знаю, в чём обвиняют моего мужа, но знаю, что ни на какое предательство, двурушничество и вероломство он не способен. Я знаю его: 1911–1939 г. – без малого 30 лет, но то, что знаю о нём, знала уже с первого дня: что это человек величайшей чистоты, жертвенности и ответственности. То же о нём скажут и друзья и враги. Даже в эмиграции, в самой вражеской среде, никто не обвинил его в подкупности, и коммунизм его объясняли „слепым энтузиазмом“ ‹…›

Кончаю призывом о справедливости. Человек душой и телом, словом и делом служил своей родине и идее коммунизма. Это – тяжёлый больной, не знаю, сколько ему осталось жизни – особенно после такого потрясения. Ужасно будет, если он умрёт не оправданный.

Если это донос, т. е. недобросовестно и злонамеренно подобранные материалы, – проверьте доносчика. Если же это ошибка – умоляю, исправьте пока не поздно»[117].

Отправила. И стала ждать.

Не дождалась. Ни ответа, ни привета. Ничего.

До жути страшная тишина ещё больше настораживала – да нет, она пугала, буквально сводила с ума!

14 июня того же года Марина пишет второе письмо Берии, уже не такое длинное:

«…Судя по тому, что мой муж, после долгого перерыва, вновь переведён во Внутреннюю тюрьму, и по длительности срока заключения обоих (Сергей Эфрон – 8 месяцев, Ариадна Эфрон – 10 месяцев), мне кажется, что следствие подходит – а может быть уже и подошло – к концу. Всё это время меня очень тревожила судьба моих близких, особенно мужа, который был арестован больным (до этого он два года тяжело хворал).

Последний раз, когда я хотела навести справку о состоянии следствия (5-го июня, на Кузнецком, 24), сотрудник НКВД мне обычной анкеты не дал, а посоветовал мне обратиться к вам с просьбой о разрешении мне свидания.

Подробно о моих близких и о себе я уже писала вам в декабре минувшего года. Напомню вам только, что я после двухлетней разлуки успела побыть со своими совсем мало: с дочерью – 2 месяца, с мужем – три с половиной, что он тяжело болен, что я прожила с ним 30 лет жизни и лучшего человека не встретила.