Марина Цветаева. Рябина – судьбина горькая

Сердечно прошу вас, уважаемый товарищ Берия, если есть малейшая возможность, разрешить мне просимое свидание.

Марина Цветаева»[118].

И вновь – вакуум…

Когда через несколько месяцев измученная скитаниями Марина Ивановна вернётся за вещами на подмосковную дачу, то обнаружит там… гроб. Как выяснится, в гробу лежал удавившийся накануне один из занявших после их отъезда половину дома сотрудник НКВД. Дача-то оказалась страшной…

* * *

Летом 1940 года Марина покинула Голицыно. Жить негде. Пишет отчаянное письмо секретарю Союза писателей Александру Фадееву с просьбой предоставить какое-либо жильё. «…Абсолютно невозможно», – отписывается тот.

Выручил знакомый искусствовед Габричевский, который на лето уезжал с семьёй в Крым и до осени предоставил Цветаевой свою комнату со всеми удобствами в центре Москвы.

Длинное послание влиятельному чиновнику от литературы Петру Павленко (лауреату Сталинской премии, зятю Константина Тренёва) тоже не помогло. Пастернак передал письмо Цветаевой Павленко, после чего тот поэтессу принял, причём довольно ласково. Но помочь чем-либо оказался бессилен.

Лето промелькнуло, как взмах крыла бабочки. Дамоклов меч – где жить дальше?! – не даёт Цветаевой покоя. И тут она решается на ещё один шаг – шаг отчаявшегося вконец человека. В августе Марина отправляет телеграмму Сталину: «Помогите мне, я в отчаянном положении. Писательница Марина Цветаева»[119].

На первый взгляд, телеграмма наивна. Но только не в случае с Цветаевой. Она ничуть не сомневается, что Сталин знает, кто такие Цветаевы; ведь её отец, Иван Владимирович Цветаев, основал лучший в стране музей, а в Ленинской библиотеке хранились его уникальные книги. Цветаевы, уверена Марина, не захудалые колхозники, они известная и уважаемая фамилия России! И снова – тишина. Большевики умели молчать, когда это было необходимо. Они уже начали невидимую охоту. Страшной оказалась эта охота за женщиной и подростком…

Тем временем маховик террора в отношении родных Цветаевой раскачивается в полную силу. Последнее письмо Берии с просьбой о свидании с мужем и дочерью в этот раз не осталось без ответа. Другое дело, что ответ, в общем-то, оказался «пустышкой»: в просьбе было отказано. (Кто знает, может, и к лучшему: не для её расшатанных нервов было видеть растерзанными самых близких любимых людей.)

Зато не сидели сложа руки сами терзатели. В мае 1940 года Ариадну Эфрон как «шпионку французской разведки» приговорят к восьми годам заключения в исправительно-трудовом лагере. В июле закончится следствие и по делу Сергея Эфрона. Ничего нового: «французский шпион». Несмотря на то что Эфрон к тому времени уже был сломлен морально и физически, на суде он заявит: «…Я не был шпионом, я был честным агентом советской разведки. Я знаю одно, что, начиная с 1931 года, вся моя деятельность была направлена в пользу Советского Союза»[120].

Не помогло. Весь суд являлся лишь ритуальной ширмой, прикрывавшей беззаконные действия властей.

Приговор, как и следовало ожидать, оказался судилищем. Из протокола закрытого судебного заседания Военной коллегии Верховного Суда Союза ССР от 6 июля 1941 года:

«ЭФРОН-АНДРЕЕВА Сергея Яковлевича

ТОЛСТОГО Павла Николаевича

КЛЕПИНИНА-ЛЬВОВА Николая Андреевича

ЛИТАУЭР Эмилию Эммануиловну

КЛЕПИНИНУ-ЛЬВОВУ Антонину Николаевну

АФАНАСОВА Николая Ванифатьевича

подвергнуть высшей мере наказания – расстрелу с конфискацией всего лично им принадлежащего имущества.

Приговор окончательный и обжалованию не подлежит»[121].

Судилище. И вот почему. В рассекреченном восьмитомном архивно-следственном деле № 644 сохранилась справка об истинной секретной работе Сергея Яковлевича. Заглянем в неё: