Марк Антоний

Моя детка и ныне тоскует по старшей сестре. Смерть сестры впечатлила ее крайне надолго, и ныне моя детка, когда она совершенно беззащитна, жмется ко мне и говорит, что больше всего на свете боится быть казненной. Более всего, этот страх бывает силен на рассвете, особенно, когда утренняя дымка над Александрией желтеет к жаре — тогда стояла такая погода и был тот час, нежный, но навсегда испорченный для моей детки.

Прежде она задергивала шторы и не хотела смотреть на то, как светлеет небо, сейчас нарочно поит этим зрелищем свои глаза.

Помню, когда она приезжала в Рим, случился у нас с ней единственный странный эпизод. Других и не могло быть, тогда жил еще Цезарь, и все знали, какова суть их отношений. Моя детка устроила вечер, и мне выпала честь вести с ней некоторое время какой-то ни к чему не обязывающий разговор. Я плохо его помню, кроме единственного момента. Не думаю, что царице Египта было со мной интересно, а я не старался ее обаять. Я вообще не могу сказать, что в тот свой приезд она вызвала у меня какой-либо особенный интерес, как и я у нее — вот так причудлива бывает судьба, а теперь мы влюблены навсегда и умираем вместе. Я рассказывал ей, как в первый раз побывал в Египте, и как восхитился его плодородной красотой.

— Это было, когда твой отец, — сказал я. — Вернул свой трон.

Вдруг лицо ее чуточку изменилось, бесстрастное и спокойное прежде, оно стало злее и вместе с тем — живее и красивее.

— Ты, стало быть, воевал тогда вместе с Авлом Габинием? — спросила она.

— Да, — ответил я, уже понимая, что говорю что-то не то. Я собирался как можно быстрее свернуть тему, однако моя детка вдруг улыбнулась, вспомнив.

— Марк Антоний, — сказала она задумчиво. — А ведь сестра моя, Береника, рассказывала мне о тебе.

— Правда? — спросил я. — И что же говорила тебе сестра твоя, Береника?

Я и предположить не мог, как они успели пообщаться обо мне, учитывая всю ситуацию.

Моя детка чуть склонила голову набок и напевно сказала:

— Мы говорили, как девочки.

Именно так: де-во-чки. Голос ее в тот момент очень напоминал голос Береники. И ничуть — ее собственный.

Потом моя детка (тогда еще не моя детка) встала на цыпочки и прошептала мне на ухо.

— Она говорила, что Марк Антоний смеется, когда кончает.

Я как ни в чем ни бывало ответил:

— Иногда он плачет или кричит.

— Сущий ребенок, — сказала моя детка и невероятно ловко вернулась к обычному, скучному, необременительному разговору, который мы вели еще некоторое время.

Больше она ничего такого не выказывала и вообще не выделяла меня излишним вниманием. Вскоре я и думать забыл об этом разговоре, списав его на странности царицы, иноземные причуды.

Однако сейчас я понимаю, что я интересовал ее, как последний мужчина, у которого была в объятиях Береника, и она довольно пристально наблюдала за моими манерами и повадками. Я вызвал ее любопытство, а моя детка так пресыщена всякого рода знаниями (в том числе и о людях), что это крайне сложно сделать.

С другой стороны, я никогда не говорил ей, что именно я уговорил Габиния согласиться на египетский поход, и, может быть, если бы не мой язык, Береника осталась бы жива. Я пытался спасти ее (о, она была прелестным созданием) это правда, но я же ее и погубил.

Я никогда не говорил этого моей детке, но, думаю, она знает.

А как пугает ее сама эта идея, оказаться без головы.

Как-то моя детка сказала мне:

— Декапитация превращает человека в мясную тушу. А вы считаете это почетной казнью, достойной римского гражданина. Как глупо.

Она ранима и беззащитна, и я так жалею ее.

Но вернемся с тобой, пожалуй, к великолепной судьбе великолепного Марка Антония. И для меня великая трагедия всей жизни моей бедной детки была, по большому счету, хорошей историей.

Я шел за своей звездой, и мне действительно везло, но, кроме того, я делал что-то полезное: для себя, для своей Родины, для своей семьи. Я зарабатывал деньги, причем деньги большие. Приворовывал, конечно, не без этого, но что ты за Антоний такой, если не лезешь никому в карман? Я делал то, для чего был рожден, убивал и не боялся быть убитым, и моя счастливая звезда не угасала ни на минуту, во всех предпринятых сражениях я показал себя прекрасно, и очень скоро оказался у Габиния на хорошем счету, если не сказать больше. Я даже потеснил многих его старших офицеров, и он активно прислушивался ко мне.

Габиний мне, в общем и целом, нравился. Он был несложный, добродушный человек, временами страшный тупица, но кто без недостатков, даже без этих вот самых?

Габиний частенько говорил мне:

— Марс именуется Слепым, потому что Марс не обещает тебе победу, только вечную войну. Он не знает, кто победит, и лишний раз ввязываться в сомнительные авантюры не стоит. Страдающий от Марсовой жажды найдет гибель быстрее, чем следует.

Но от какой только жажды я не страдал в этой жизни? От жажды войны, разумеется, я страдал тоже. Мне слишком понравилось побеждать, и останавливаться я не хотел. Кроме того, походы — это деньги, много денег, а я жаден и до них.