Марк Антоний

Мы едва ли поговорили. Я нашел ее уже в конце вечера, по-настоящему нашел, схватил за тонкое, костистое запястье, притянул к себе, едва понимая, что творю. Но ее охрана, что странно, не среагировала никак. Должно быть, была предупреждена заранее.

Моя детка поддалась мне, но тут же легко вывернулась. Она взяла у рабыни блистер с таблетками, вытащила одну и сунула ее под язык. Да, моя детка не отличалась особенным здоровьем. Это простое действие вдруг сделало ее реальнее. Блистер серебряно переливался в ее руках.

— О, — сказала она. — Ты выглядишь нездоровым. Прости, должно быть, жар огней распалил тебя окончательно.

— Распалил, — сказал я хрипло и вдруг, помимо своей воли, выпалил. — Ты снилась мне много дней! Ты та женщина, чьего лица я не мог рассмотреть во сне, но которую я искал и не находил.

Она кинула на меня короткий взгляд из-под ресниц, не стыдливый, нет, заинтересованный и смешливый.

— О, — сказала она. — Теперь это точно так.

— Ты приворожила меня?

— Глупости, — ответила мне царица Египта. — Разумеется, нет. Я лишь предполагаю, что, если ты сравнил меня с ней, то вскоре во сне ты увидишь мое лицо. Так всегда бывает. Сон — отпечаток реальности. В наши сны проникают дневные впечатления, так что будет весьма неудивительно, если та женщина вдруг обернется мной.

Книжная сухость, с которой она говорила, поразила меня. Я открыл было рот, чтобы что-то сказать, но моя детка вновь улыбнулась мне и совсем другим тоном добавила.

— И я этому рада. В самом деле. Но, прошу меня простить, мы встретились слишком поздно. Все уже заканчивается, и мы толком не успеем поговорить.

Голос ее журчал ручейком, а на какой нежной, пусть и чуточку странноватой, латыни говорила она. Сразу было видно — язык ей неродной, но выучен он очень старательно. Моя детка не допускала ошибок, потому что продумывала каждое свое слово.

Мы расстались. Слишком быстро, чтобы я испытал хоть какое-то облегчение.

Напоследок я спросил:

— Но завтра ты будешь у меня?

— Завтра я буду у тебя, — пообещала она.

А знаешь, как теперь, сняв все маски, моя детка описывает ту ситуацию? Она забирается мне на руки и шепчет:

— Антоний любит блестяшки!

Это слово ей очень нравится.

— Обожает блестяшки! Я сманила его, сманила такого великого, такого сильного, использовав только блестяшки и ничего больше! И он попал ко мне!

В ту ночь я ушел от нее больным, но спать уже не мог. С самого рассвета я занялся приготовлениями. Но как бы я ни старался, мне было не превзойти ее в роскоши, не повторить огней, которые она зажгла.

Я был слишком груб и распутен, чтобы создать нечто столь прекрасное и не превратить это в бордель.

Я так и сказал ей:

— О, Венера, хотел бы я впечатлить тебя хоть чем-нибудь, кроме отсутствия собственного вкуса. Но, если уж ничто другое мне не удастся после твоего вчерашнего приема, я впечатлю тебя такой степенью безвкусицы, что она станет искусством.

Царица Египта засмеялась.

— Что ж, теперь ты защищен ото всех моих нападок.

— Разве что, ты можешь сказать, что все здесь недостаточно безвкусно.

— О нет, Антоний, все крайне безвкусно.

— Благодарю тебя, в избранной стезе я превзошел сам себя, мне и самому кажется именно так.

И вот мы уже возлежим рядом на ложе, словно она шлюха, которую я привел к себе в дом, но моя рука почти касается ее руки, и это самое главное.

— У нас женщины не возлежат с мужчинами, — сказал я. — Столь знатные, как ты, во всяком случае.

— Но ты не в Риме, — сказала она. — И я не римлянка.

О, она не могла быть римлянкой — она так вкусно и незнакомо пахла.

Думаешь, мы болтали с ней о трагедиях Софокла, или об особенностях архивов Александрийской библиотеки, или о сущности философии Парменида.

Моя детка страшно любит Парменида, и придет время, когда она восторженно, как ни о чем другом, будет рассказывать мне о Бытии, которое должно быть, потому что не может не быть, и пребудет вечно.

— Нераздельное, неразрывное, — скажет она, словно героиня трагедии. — Бытие никогда не исчезнет и не прекратится!

И станет смотреть на меня прекрасными черными глазами в обрамлении длинных черных ресниц, смотреть требовательно, чтобы я полюбил эти слова так же сильно, как полюбила их она. Это будет. Бытие, небытие и все такое.

А я ничего не пойму, или пойму что-то, но не до конца. Это случится потом, когда я полюблю ее со всеми ее глупостями, а она полюбит меня со всеми моими.

А тогда царица Египта стремилась мне понравиться, и ото всей этой скуки, которую, помню, она все время обсуждала с Цезарем, ей пришлось отказаться.

Мы с моей деткой обсуждали то, что люблю обсуждать я. Меня.

Помню, совершенно опьянев от близости и вина, говорил я ей совершенно непотребные вещи, но не в том смысле, в котором ты думаешь.

Я говорил:

— Кто я такой? То я друг Клодия, то сподвижник Цезаря, то один из триумвиров, но кто я сам? Кто я без людей? Я не могу быть без других, меня без них просто не существует! С тобой такое случается, милая Клеопатра?