Марк Антоний

Курион-старший сначала растерялся, потом разозлился, а я расплакался. И сердце этого строгого человека, на самом деле мягкое и нежное, сердце, которое я сегодня разглядел, оттаяло. Потому что он представил, как его мальчик, по уши в долгах и без единого заступника, пьяный плачет в чужом доме. И как он одинок, бедный его мальчик, и даже сам Курион-старший, ныне покойный, не слышит его, а только кто-то чужой брезгливо глядит, как он скорчился на полу.

— Ну-ну, — сказал он. — Марк Антоний, встань, пожалуйста.

Но я плакал и плакал, и слезы те были настоящими слезами по отцу и отчиму, по собственной беспризорности, которые я все никак не мог пролить до конца. Я лжец, мой маленький брат, но лжец искренний до дрожи, сам страдающий от собственной лжи.

Я, если подумать, не сказал Куриону-старшему и слова неправды.

Я говорил:

— Прошу тебя, не злись на меня. Курион — хороший парень, правда, и я не хочу делать ему плохо. Я просто ничего не понимаю, я совсем запутался!

Все, что он хотел услышать: это я виноват в том, что сын его ступил на погибельную дорожку, я, а не он.

Курион-старший, думаю, и сам не понял, какое облегчение ему это принесло.

— Запутался, запутался, — говорил я, пьяно раскачиваясь. — Но я не хочу быть плохим. Прости меня, я умоляю тебя, я не хочу быть плохим для твоего ребенка и ни для кого вообще!

— Ну-ну, Марк Антоний, — повторил Курион-старший. — Я знаю твою непростую ситуацию. Но ты ведь только усугубляешь ее своим поведением. Ты не можешь решить свои проблемы, пьянствуя.

— Не могу, — сказал я. — Я вообще не могу их решить. Все кончено!

— Прекрати эти глупости, — пробормотал Курион-старший. Доброта и мягкость были для него столь естественными, но этот осторожный и способный политик, строгий и скромный человек смущался их, как, может быть, ничего в своей правильной жизни.

Я замолчал, уставился на него. Курион-старший покусал губу, став очень похожим на своего сына, когда он вспоминал какую-нибудь мудреную цитату.

— Послушай, Марк Антоний, — сказал он вдруг. — Я понимаю, как тебе тяжело, но не стоит ломаться под тяжким грузом судьбы. Давай-ка я предложу тебе кое-что. Я погашу часть твоих долгов…

— Нет! — крикнул я. — Никаких больше долгов!

— Никаких больше долгов, — согласился Курион-старший, прижимая палец к губам. — Так вот, я погашу часть твоих долгов безвозмездно и поручусь за тебя по поводу остальной суммы.

— Но зачем тебе это? — спросил я, делая вид, будто ничего не понимаю.

— Я просто думаю, что ты, каким бы скверным молодым человеком ты ни был, не заслужил такого скверного наследства, а уж тем более не заслужила твоя бедная мать, которая и без того, должно быть, намучилась с тобой. Но ты должен пообещать мне кое-что взамен.

— Что? — спросил я блекло, будто не верил в то, что говорит мне Курион-старший.

— Никогда более не видеться с Курионом и, тем более, не являться на порог моего дома. Думаю, это небольшая плата за мою помощь твоей семье.

— Но мы друзья! — вскричал я.

— Да, но разве по-дружески тонущему тащить за собой кого-либо еще?

Я еще поспорил с ним для приличия и согласился. На прощание Курион-старший даже обнял меня.

— Все будет в порядке, Марк Антоний, — сказал он. — Если мое доброе дело поможет тебе вернуться на дорогу добродетели, значит мы встретились не зря.

Ах, какой благодушный папа, правда, братик?

Но я в тот момент и вправду плакал.

Вот так я решил, по крайней мере временно и отчасти, наши проблемы с деньгами. Курион-старший и моя женитьба на Фадии обеспечили нам еще несколько лет спокойной жизни.

Как ты наверняка помнишь, я был чрезвычайно горд собой, все налаживалось. Кроме того, теперь вы могли получить хорошее образование, мама всегда этого хотела.

Я чувствовал себя героем, хотя разве не был мой поступок весьма примитивной манипуляцией?

Однако, Курион действительно несколько выправился. Думаю, не из-за отсутствия моего дурного влияния (тем более, отсутствие отсутствовало), а, скорее, потому что его отец что-то понял, беседуя со мной. Например, как далеко в своем падении может зайти одинокий человек. Мне кажется, Курион даже что-то такое упоминал. Мы и вправду стали встречаться реже, и я даже затосковал.

А потом вдруг за ужином мама завела разговор о моей женитьбе.

— Тебе уже двадцать один год, Марк, — сказала она. — Пора тебе подумать о твоем будущем.

— И убить себя? — спросил Гай.

— Не смей так шутить, Гай, — сказала мама так же спокойно. — А тебе, Марк, пора жениться. И, мне кажется, я подыскала для тебя очень хорошую девушку, которая поможет тебе остепениться. Ее зовут Фадия.

— Так, — сказал я. — А почему я ее еще не…

— Марк, — сказала мама. — Она дочь весьма богатого человека. Вольноотпущенника.

— Ух ты, — сказал я. — Прямо даже так?

Какой позор, правда? Стать мужем дочери раба, пусть даже и бывшего, пусть даже и очень богатого, но все-таки раба. Но я был в настроении делать жертвы ради своей семьи.

— И сколько же ей лет? — спросил я.

— Она твоя ровесница.

— Вдова? В разводе?

— Она еще девушка.

Я ткнул тебя в бок и сказал: