Маркиза де Помпадур

Все эти усилия привели к тому, что у большинства придворных составилось благоприятное мнение о ней. По этому случаю стоит процитировать дневник герцога де Люиня: «Похоже, что все находят маркизу де Помпадур чрезвычайно учтивой; она не только не зла и ни о ком не говорит дурно, но даже не терпит злословия в своем доме. Она весела и охоча до разговоров. До сих пор довольно далекая от высокого положения, она беспрестанно поминает своих родственников, даже в присутствии короля; по-моему, она слишком часто наводит на это разговор. К тому же, будучи лишена возможности приобрести привычку к речи, свойственной обществу, в котором она не имела обычая вращаться, она поминутно использует слова и выражения, кажущиеся необычными в этом краю… Есть причины полагать, что короля нередко приводят в замешательство эти слова и семейные подробности».

Короля скорее забавляла речь более близкая народу, чем двору. Он знал, что его любовнице придется исправить этот недостаток, общаясь с писателями.

По этому поводу часто приводят вольтеровский анекдот: однажды, когда он обедал у маркизы, подали куропаток; маркиза де Помпадур заметила, какие они пухленькие.

– Пухленькая клушка, скажу я вам на ушко, болтушка-Помпадушка, – пробормотал Вольтер, и урок не пропал даром.

Когда двор вернулся в Версаль, вельможи, раздраженные растущим влиянием де Помпадур, начали выходить за рамки приличий. Повсюду передавались обидные песенки, получившие название «пуассонад»[10]:

Двор опошлился ужасно,
Но чему дивиться тут?
Рыбу нам – любому ясно —
На базаре продают.

Подлинным вдохновителем этих обидных сочинений, по всей видимости, был Морепа; он даже являлся автором некоторых из них, что в конечном итоге привело к его опале.

Однако он был не единственным министром, которому мадам де Помпадур дала почувствовать свое влияние. Первым ею был принесен в жертву инспектор финансов Филибер Орри. Это был человек исключительной честности, но иногда проявлял слишком большую непреклонность в отношении комиссионных, которые запрашивали братья Пари, Ле Норман де Турнем или папаша Пуассон. Желая сделать приятное своим покровителям, маркиза потребовала отставки Орри. Король уступил. Правда, он заменил Орри Машо д'Арнувилем, также относившимся к маркизе неблагосклонно. Однако отставка Орри была знаком могущества любовницы короля, и двор кипел от возмущения.

Господа богатеют,
Богатеи хамеют,
Пуассоны знатнеют —
Это царство шпаны.
Казна не в порядке,
Вся уходит на взятки.
Государство в упадке —
Королю хоть бы хны.
Будь хоть девка пригожа,
На других не похожа,
Ей увлекся вельможа —
Это можно понять.
Но чтоб дуре в угоду,
Да к тому же уроду,
Тратить деньги, как воду, —
Надо ум потерять.

Эта весьма посредственная песенка задает общий тон; в ней звучит тревожная нотка, проливающая свет на упадок королевской власти и возвещающая революцию 1789 года.

Несмотря ни на что, маркиза презирала эти комки грязи и не стремилась установить авторов, ибо в то время любви короля было достаточно, чтобы наполнить существование Жанны-Антуанетты.

Однако, хотя 1745 год был для нее годом славы и счастья, он принес ей и большое семейное горе. Мадам Пуассон, уже давно страдавшая от рака, умерла в сорок шесть лет, еще в расцвете красоты. Жанна была сражена горем, но при дворе никто не имел права печалиться. Любящий король пытался утешить ее; он повез ее обедать в Шуази с несколькими приближенными, среди которых был ее юный брат, будущий маркиз де Мариньи. Затем предложил, чтобы остаться с ней, отказаться от развлечений в Марли.

– Смерть моей матери, сир, – ответила Жанна, – не настолько важное событие, чтобы тревожить двор, и у дам, вошедших в траты ради Марли, будут все причины для сожаления.

Придворные, нечувствительные к такой деликатности, отнеслись к трауру фаворитки без снисхождения и вовсю распевали ироническую эпитафию госпоже Пуассон: