Марко Вовчок

Мария Александровна, как всегда, окружает себя молодежью. Весь день она работает с Писаревым, не разгибая спины, а к вечеру все преображается. Дмитрий Иванович, постепенно осваиваясь с непривычной для него обстановкой открытого дома, входит в роль гостеприимного хозяина, становится оживленным и общительным. И даже при дурном настроении старается скрывать свои чувства: Маша запрещает ему быть «стеклянной коробочкой» — откровенничать с кем попало…

Варвара Дмитриевна, утешенная добрыми вестями, писала ей в конце октября: «Ты говоришь, что работа у него идет хорошо. Ведь это главное, что его тревожило. Ты говоришь, что бережешь его, потому что он становится тебе с каждым днем дороже, тогда я могу быть спокойной, стало быть, он может быть счастлив. Он лучше и честнее всех, кого я теперь вижу, — говоришь ты…»

Они сходились во всем главном, но единодушие не ограждало от споров. Она лучше других понимала силу и влияние Писарева, восхищалась его умом и талантом. Однако в отличие от Калиновской и ей подобных восторженных «нигилисток» Марко Вовчок никак не могла принять некоторых его доктрин, например, «ниспровержения» Пушкина или нелепой теории эгоизма, которую на каждом шагу опровергало его собственное поведение. Да и как бы мог такой альтруист, как Писарев, согласовать теорию эгоизма со своей жизнью мученика и борца за высокие идеалы, не прибегая к софистическим «умствованиям»? На этой почве у них бывали размолвки. В неопубликованной предсмертной записке Марко Вовчок вспоминает, как он корил ее за бесплодное милосердие:

«…Помню, как раз я вышла от них и Митя ждет меня у ворот, и мы поссорились за то, что он стал доказывать, что не стоит тратить себя (то есть мне тратить себя) на людей, уже почти окончивших с жизнью, — у Е. было размягчение мозга, и почти потеря сознания. Господи, как я вспылила тогда. Я понимала, что это говорится из боязни за меня, за мое здоровье, но сказала, что мне такой безобразной любви не нужно, что это теория бесчеловечная и проч, и проч. Милый ты мой Митя, а как ты с твоей теорией по целым дням и ночам не отходил от меня, когда я была больна, как я всегда встречала твои добрые глаза, как ты был кроток, как забросил все на это время, даже то, что было для тебя всего дороже — работу свою. Как я, безумная, не могла этого не оценить. Я, помню, насмехалась: а твоя теория? А ты кротко отвечал: да ведь ты человек, не утративший человеческого, и я тебя люблю».

В этом столкновении двух сильных натур Писарев проявлял необычную для него мягкость и уступчивость. О его состоянии и чувствах мы знаем из длиннейших писем-дневников, которые он ежедневно посылал Марии Александровне в Москву, где она находилась с 1 по 9 декабря в ожидании сына: Богдан со дня на день должен был приехать с провожающим из Орла.

Она тоже писала ежедневно, но ее сдержанные и по обыкновению лаконичные письма резко контрастируют с бурнопламенными излияниями Писарева. Она сообщает о посещениях богадельни у Сухаревской башни, где жил юноша калека Коробов, обратившийся к Писареву с просьбой помочь ему подготовиться в университет: «Была я у Коробова. Он мне очень понравился с первого взгляда. Приятное и умное лицо, и живое. Достала ему все книги, какие ему надобны». Пишет о встречах с дядюшкой Андреем Дмитриевичем Даниловым, которого видела последний раз в Грунце, когда повезли ее «невестой, в Орел на писаревских конях в рогожной повозке». Мельком упоминает Владимира Пассека и встретившую ее с обычным гостеприимством Ю. П. Ешевскую.

Почти каждое письмо кончается словами, звучавшими не так уж сдержанно в ее скованных устах: «Обнимаю тебя. До свидания. Береги себя. Преданная тебе М. М.» (иногда «Маrie»). Прорываются живые эмоции и намеки, понятные им двоим: «Ты говоришь, что у тебя голова тяжела, что ты чувствуешь себя нехорошо. Дорогой и милый работник, что с тобою? Судя по твоему письму, ты тосковать начинаешь. Мужайся. Скоро опять все будет по-прежнему. Быть может, лучше». «Ты приготовь побольше работы. Я даже во сне сегодня видела наш рабочий стол. Какое пробуждение! Перед глазами разные коробочки, золотые рамочки, тощие цветы, шитые по канве гвоздики, а от угла — Митрофаний-угодник! Мороз в 20° и самодовольные лица со всех сторон!». «Ты не огорчайся краткостью моих писем. Мне здесь тяжело и душно, и я пишу тебе только потому, что знаю, ты будешь неспокоен, если не получишь письма. Все, что здесь делается, говорится, очень мелко и убого, а думать я теперь думаю только о том, когда домой поеду. До свидания. Помни, что у тебя есть верный и надежный друг».

Письма Писарева — потрясающая исповедь сердца одного из лучших и благороднейших людей шестидесятых годов. Подробно, час за часом, он рассказывает обо всем, что случилось за день, о своих мыслях, чувствах, впечатлениях; о новых демаршах Благосветлова, о визитах к Некрасову, о своей работе над обширной статьей «Дидро и его время», которая осталась незаконченной; о встречах с Кутейниковым и Слепцовым, разговорах с Бенни, о домашних делах и т. д.