Марко Вовчок

Словно желая компенсировать себя за долгие месяцы вынужденного простоя, она работала с утроенной энергией — писала «Живую душу», переводила с французского и английского, редактировала свои сочинения, держала корректуры, готовила Богдана, основательно забывшего русский язык, к поступлению в гимназию. Оставшись с матерью и Богданом в пустой квартире (Пфели уехали на лето в деревню), она старалась не терять ни часа. Столь упорядоченный образ жизни ей самой казался неправдоподобным. Письмо к Этцелю о петербургском житье-бытье выдержано в пасторальных тонах:

«Я много работаю. Я начала произведение, которое у меня на сердце. Это моя утренняя работа, когда только одна я бодрствую. Потом начинаются уроки с моим сыном: диктант, история, чтение. Я справляюсь с этим как могу. Уроки кончаются, я берусь за переписывание. Я переписываю очень интересную вещь, и это мне не скучно. Потом уроки музыки с сыном. Затем я берусь за перевод, который должна сделать, который меня тоже интересует и нисколько мне не докучает. Это переписывание и этот перевод — прекрасное занятие, когда ты чувствуешь себя немного усталой. Это не требует размышлений. Иногда я сажусь за фортепиано и провожу за ним все свободное время, какое у меня остается».

Такой хотел ее видеть Этцель, и она не разрушала созданный им образ. На самом деле никакой идиллии не было, и этого не удалось утаить: «У меня большие неприятности и огорчения. Было бы долго посвящать вас во все подробности, и рассказ был бы не очень приятен, и я не люблю жаловаться».

Этцель потребовал объяснений. Какие тревоги омрачают существование его дорогой Мари? Он испытывает к ней отцовские чувства и хочет знать все, чтобы помочь хотя бы советом. Она должна быть с ним откровенной и ничего не утаивать…

Спустя несколько месяцев (в сентябре 1867 года) Этцель сопроводил очередное послание многозначительной сентенцией: «Нужно трезво смотреть на вещи, ибо если Вы будете считать кого-то совершенством и в один прекрасный день убедитесь, что это не так, то от этого будет тяжелее. Я говорю это в пользу того, кого Вы называете Магометом. Любите его меньше, чтобы любить всегда».

Легко догадаться, кого она называла Магометом. Это был Писарев. За два с половиной года он создал в крепости почти весь свод своих сочинений, сделавших его властителем дум передовой молодежи. Чутко улавливая запросы жизни, он будоражил умы и сердца тысяч и тысяч читателей, но, находясь в изоляции, знал о своем успехе только понаслышке. И когда Павленков решил выпустить Полное собрание сочинений Писарева, его удивлению не было границ: «Где это видано, чтобы издавалось Полное собрание сочинений живого, а не мертвого русского критика и публициста, которому всего 26 лет и которого г. Антонович считает неумным, Катков — вредным, Николай Соловьев — антихристом и пр.».

Флорентий Федорович Павленков — одна из самых светлых личностей в демократическом движении шестидесятых годов. Его столкновения с цензурой, привлечение к судебной ответственности — после того, как была «заарестована» за «явное нарушение общественной благопристойности» вторая часть сочинений Писарева, — его знаменитая речь на суде, прозвучавшая как обвинение самовластию, арест и последующая деятельность в ссылке — героические страницы из истории борьбы за свободу слова в царской России.

После каракозовского выстрела были отменены все льготы политическим заключенным. Режим в Петропавловской крепости резко ухудшился. Писареву запретили работать. Почти восьмимесячное бездействие в четырех стенах каземата подорвало его душевные силы. Он вышел из тюрьмы надломленным человеком. Вот его собственное признание в письме к Тургеневу от 18 мая 1867 года: «А я все это время, уже около полугода, чувствую себя неспособным работать так, как работалось прежде, в запертой клетке. Вся моя нервная система потрясена переходом к свободе, и я до сих пор не могу оправиться от этого потрясения».

Писарева точно подменили. Его новые статьи не идут ни в какое сравнение с написанными в крепости. Куда девался боевой темперамент, публицистический пафос, наступательный дух?

Сказывалась, конечно, тягостная атмосфера тех месяцев, когда «полицейское бешенство достигло чудовищных размеров» (Герцен), когда цензурные репрессии, обыски и аресты загоняли в подполье вольную мысль.

Ко всему прочему, популярный критик остается без своего постоянного журнала, и это его еще больше травмирует.

После запрещения «Русского слова» Благосветлов приступил к изданию двухтомного сборника «Луч», а затем (с октября 1866 года) — журнала «Дело», который при тех же ведущих сотрудниках должен был заменить «Русское слово» и отличаться от него лишь названием. Но в мае 1867 года Писарев порвал с Благосветловым.