Марко Вовчок

В эти годы Марко Вовчок подвизается и как французская писательница. Ее рассказы и сказки для детей Этцель публикует в «Журнале воспитания и развлечения» или выпускает отдельными книжками в серии «Альбомы Сталя»[23]. Некоторые вещи печатались при жизни автора только на французском языке («Сибирский медведь», «Быстроногий олень», «Путешествие на льдине», «Сестричка»). В переписке с Этцелем упоминается 19 рукописных тетрадей Марко Вовчка, находившихся в его распоряжении, но неизвестно, какие там были рассказы и все ли они опубликованы. Из тех, что вышли в свет, до сих пор, например, не разыскана «История Богдана» («L’histoire de Dieu Donne»).

Бывали случаи, когда Марко Вовчок становилась невольным соавтором Этцеля. В мае 1869 года, готовя к печати ее рассказ «Сон» («Le songe»), он так увлекся, что, не ограничившись простым редактированием, многое внес от себя и еще добавил в конце десятка полтора страниц. Рассказ превратился в повесть, названную «Скользкий путь». «Теперь она ни ваша, ни моя, но наша общая, и я вижу только один выход — подписаться под этой вещью нам обоим». И в заключение он дает «соавтору» совет: «Если Вам будут говорить, что то или иное место в повести не походит на Ваши описания, отвечайте друзьям, что это сделано Вами во Франции, до Вашего возвращения в Россию, до Вашего обращения в новую веру, пресловутую новую веру, известную под названием нигилизм».

Повесть Марко Вовчка и Сталя «Скользкий путь», опубликованная в 1871 году в «Журнале воспитания и развлечения», выдержала во Франции несколько изданий и в 1876 году была издана на русском языке в очень плохом переводе, к которому Марко Вовчок, по-видимому, не имела никакого отношения. В редакционном примечании к одному из более поздних русских переводов сказано, должно быть, со слов писательницы, что «Марко Вовчку принадлежит лишь первоначальный рассказ, замысел повести; конец же ее и многие «нравственные сентенции» в духе требований обычной французской морали прибавлены П. Ж. Сталем».

Впервые в жизни Мария Александровна избавилась от нужды. Журнальные публикации, собрание сочинений, переводы, редактирование, парижские литературные заработки обеспечивают материальную независимость. Она снимает большую, удобную квартиру (на Невском, 100 — в другом доме Лопатина), устраивает приемы, литературные вечера, позволяет себе частые поездки в Париж. Она доказывает на деле, своим неустанным трудом, чего может добиться даже в России эмансипированная, свободная женщина. И все же, ее благополучие строится на песке, ежечасно находится под угрозой. Переводы оплачиваются более чем скудно, литературный труд ценится очень дешево, все гонорары уходят на текущие расходы… Другой бы на ее месте откладывал на черный день, но она нерасчетлива. Свое зыбкое благополучие она может обеспечивать только астрономическим количеством печатных листов. Марко Вовчок никогда еще так много не работала. Даже богатырский организм не мог бы долго выдержать такой расточительной траты сил.

О нетерпимом положении русских литераторов с возмущением говорил Салтыков-Щедрин, человек отнюдь не бедный. Авдотья Панаева вспоминает, как он «явился в редакцию в страшном раздражении и нещадно стал бранить русскую литературу, говоря, что можно поколеть с голоду; если писатель рассчитывает жить литературным трудом, то он не заработает на прокорм своей старой лошади, на которой приехал…».

Напомним еще высказывание одного из ведущих сотрудников «Отечественных записок», Н. К. Михайловского: «Материальное положение русского писателя чрезвычайно шатко… Большинство же литературных работников, если они не имеют наследственного состояния, как, например, Салтыков или Тургенев, под конец жизни терпят всяческие лишения и сплошь и рядом умирают нищими с горчайшими думами о судьбе своих семей, если таковые есть…»

Два крупных литератора — Марко Вовчок и Михайловский — встретились однажды в ломбарде. Известный социолог, критик и публицист закладывал «женины украшения».

…Утренние часы она старалась, как всегда, отдавать собственному творчеству. Но при таком обилии разнообразных дел и забот трудно было выкраивать время и еще труднее — сосредоточиться. Работа над своими книгами если не совсем застопорилась, то. во всяком случае, затормозилась.

После «Живой души» с интервалом почти в полтора года появилась в «Отечественных записках» (1869, № 9—12) первая часть «Записок причетника». Читатели, разумеется, не подозревали, что это парижское произведение. Уезжая на лето в Орловскую губернию, писательница вверила свое детище Салтыкову, разрешив править рукопись как он сочтет нужным. Продолжение («Отрывок второй», разделы I–V) попало па страницы журнала лишь через год. Отсюда легко сделать заключение, что эти убийственно-обличительные главы были написаны в России и, вполне возможно, введенская «девичья обитель» в Орле освежила давнее впечатление о растленных монастырских нравах.