Маркос Рамирес

Итак, когда не было под рукой книги, я замыкался в мир безграничной фантазии и большую часть времени парил в облаках. Но зачастую, как только мои мечтания неожиданно сталкивались с реальностью жизни, я отрекался от них и говорил себе:

«Вот беда! Право, мне надо было родиться двести или триста лет назад… Сейчас уже все сделано, все изобретено, все уголки нашей планеты открыты и завоеваны. Каким делом заняться, чему посвятить свою жизнь, чтобы она стала интересной и полной опасностей? Ведь нынче смешно даже подумать о том, чтобы стать пиратом!»

И в таких случаях, чтобы утешиться, я давал себе обещание совершить смелое путешествие вокруг света.

* * *

Наступили полугодовые каникулы, совпадавшие с чудесной погодой, — приближалось лето, подстрекая к шалостям и всяческим проделкам. Дядя Сакариас письмом выразил желание, чтобы Томасито и я провели эти двухнедельные каникулы у него, в Атенасе. Это приглашение не привело в восторг моих теток, точивших зубы на жену и тещу брата. Вот почему, когда дядя приехал за нами, Томасито оказался тяжелобольным и не в силах был совершить подобное путешествие. И как я ни ворчал себе под нос, пришлось мне отдуваться за двоих.

Из Алахвэлы мы выехали ранним утром. Дядя, считавший себя хорошим наездником, сидел на своем лучшем коне, гнедом и резвом иноходце, а я на каурой жеребой кобылке, также принадлежавшей дяде. То спускаясь, то поднимаясь по косогорам, мы пересекли по древнему каменному мосту старой проезжей дороги Рио Гранде[87], и, когда наконец, обливаясь потом под жарким солнцем, прибыли в Атенас, я, опасаясь насмешек городских ребят, мысленно изругал дядю, посадившего меня на жеребую кобылу, чье отвисшее брюхо казалось совершенно непристойным.

Дядя Сакариас жил за городской церковью в просторном деревянном доме, окрашенном зеленой краской, в котором даже в самую сильную жару было прохладно. Мы остановили наших лошадей под тенью апельсиновых деревьев и чикосапоте[88]; тотчас же в дверях дома появилась худая, сморщенная, как печеное яблоко, старуха с редкими волосами и желтоватым лицом. Поспешно вытирая руки о свой фартук, она восклицала:

— Иисусе, под таким солнцем! Бедняжки!.. Как вы себя чувствуете, дон Сакариас?

— Отлично, донья Долорес, отлично! — ответил дядя с чувством удовлетворения, глубоко и шумно вздохнув.

Старуха устремила на меня серые, мигающие глазки и с любопытством спросила:

— Это Томасито или ваш знаменитый племянник?

— Не кто иной, как мой знаменитый племянник Маркос собственной персоной, донья Долорес! — со смехом разъяснил дядя. — Томасито немного прихворнул и не мог приехать. Ну, до следующего раза, по окончании учебного года!

— Вот славно! Так вот он какой, этот Маркос, о котором я столько слышала! — воскликнула старуха, не скрывая своего удивления и преувеличенно-пугливого восторга, и снова оглядела меня с ног до головы.

В этот момент я различил торопливые шаги в зале, и вскоре показалась маленькая, с виду жалкая женщина с черными-черными глазами и иссиня-черными волосами, одетая довольно неряшливо. Радостно вскрикнув, она бросилась навстречу дяде и повисла у него на шее.

— Любовь моя!.. Ненаглядный мой!.. — приговаривала женщина, целуя дядю. А затем добавила слабым, капризным голоском: — Возьми меня на руки! Возьми меня на руки!..

Дядя, бросив в мою сторону короткий и беспокойный взгляд, поднял жену мускулистыми руками и вошел с ней в дом, улыбаясь, как мне показалось, неестественно и натянуто.

Я также вошел в дом молча, под неприятным впечатлением всего, что я успел увидеть и услышать. Еще раньше, под влиянием разговоров в доме деда, я питал неприязнь к старухе, а тут еще больше возненавидел ее. Мне показалось, что в некрасивых серых глазках старухи, пристально смотревших на меня, промелькнули и погасли странные угрожающие огоньки. Усилилось мое отвращение и к маленькой женщине, назойливой и неопрятной.

Освежившись под душем, мы сели за стол, и, пока мы утоляли голод, старуха принялась рассказывать зятю обо всем, что произошло в окрестностях за время его краткой отлучки. Дочь ее, усевшись рядом с дядей и тесно прижавшись к нему, все время его ласкала, порой таскала кусочки с его тарелки. Она была растрепана, веки ее припухли, глаза покраснели. Дядя, относившийся к капризам жены скорее с покорностью, чем с нежным вниманием, вскоре заметил с улыбкой, стараясь скрыть раздражение:

— Карамба, Тересита! Ты даже не причесалась! Все спала, пока мы не приехали?

Она смутилась, захваченная врасплох, потом, обиженно надув губы, попыталась оправдаться:

— Ай, что за мысль пришла тебе в голову, Сакариас! Я на самой зореньке встала, поджидая тебя с племянником, ждала-ждала, утомилась, прилегла на секунду и уснула… И видела тебя во сне, когда послышался конский топот… Неблагодарный!

Быстро поднявшись, она еще раз проворчала: «Неблагодарный!» — сделала два — три глубоких, судорожных вздоха, повернулась и побежала к себе в комнату.