Маркос Рамирес

Дойдя до реки Какао, мы переправились по висячему мостику на левый берег, более отлогий и менее изрезанный. Мы шли, оживленно беседуя, как вдруг наше внимание было привлечено каким-то странным шумом, донесшимся с другого берега. Мы вернулись взглянуть, что происходит. Из разрытой маленькой норки, которая виднелась на противоположном высоком обрывистом берегу, сыпалась, скатываясь вниз, галька.

— В норку только что залез какой-то хищник! — сказал я уверенно и, чтобы придать своим словам больший вес, добавил: — Возможно, змея!.. Необходимо ее уничтожить!

Бросив на камень котомку и мешочек, я выхватил нож и с нарочитой решимостью кинулся к реке.

Испуганные женщины, охотницы поднимать бурю в стакане воды, истошно закричали, предостерегая меня о страшной опасности и требуя, чтобы я немедленно вернулся. Но я прикинулся глухим и вмиг добрался до противоположного берега, откуда до меня донеслись слова рассерженной доньи Долорес:

— Ну, а мы уйдем! Если на его башку обрушится беда, пусть дон Сакариас не говорит потом, что никто его не предупреждал!

И старуха твердо зашагала вперед, увлекая за собой перетрусившую компанию.

Чувствуя себя на верху блаженства оттого, что мне удалось показать свою безграничную храбрость, я вскарабкался по обрыву наверх и заглянул в норку. В темноте я смутно различил забившегося вглубь зверька. Осторожно сунув левую руку в норку, я ухватился на ощупь за конец хвоста и резким рывком попытался вытащить зверька, но у выхода он зацепился за что-то и уперся. Тогда, не выпуская хвоста, я получше приладился, чтобы было сподручнее тянуть добычу, как вдруг почувствовал на лице горячую струю густой, зловонной жидкости; она мгновенно обожгла мне кожу, я чуть было не задохнулся. Издалека до меня донеслись возмущенные выкрики доньи Долорес:

— Это же вонючка! Вонючка! Убирайся оттуда, свинья ты этака-а-ая!..

Давясь от кашля и заливаясь слезами, но еще крепче вцепившись в хвост, я буркнул вполголоса:

— Старая ведьма! Хотел бы я знать, что ты скажешь сейчас! — и зазубренным острием ножа быстро обезвредил железу, находящуюся у зверька под хвостом и служившую ему средством защиты.

Как только мой враг был обезоружен, я новым сильным рывком вытащил его из узкой норы и швырнул в реку. Потом бросился вслед за ним и отомстил животному, искромсав его ножом.

Я победил скунса — подвиг не пустяковый, ведь даже собаки начинают жалобно выть и отчаянно кувыркаться, когда этот отвратительный зверек обдаст их меткими струями вонючей желтоватой жидкости. Однако из схватки я вышел в жалком и горестном состоянии. Меня тошнило, глаза и кожа на лице пылали, руки пожелтели и от меня так несло зловонием, что едва я приближался шагов на сто к женщинам, они поднимали крик:

— Не подходи, свинья ты этакая! От тебя страшно воняет. Мы даже позавтракать не сможем.

В отчаянии я сорвал с себя одежду и сунул в воду под камень, чтобы она прополоскалась. Затем я залез в реку и, зажмурив глаза, стал оттирать себя пригоршнями известки. Но даже это опасное купанье оказалось напрасным: выйдя из воды, я с огорчением убедился, что продолжаю вонять смесью чеснока, растертого с серой, аммиаком, перцем и потом сатаны. Подавленный, я поплелся в трусах вдоль реки, держась подальше от женщин, которые вскоре дошли до изумительного водопада и уселись им любоваться; я же, отстав шагов на двести, снова до подбородка залез в воду, чтобы избавиться от невыносимого запаха.

Немного спустя появился дядя верхом на лошади с переметными сумками. Донья Долорес немедленно поведала ему со всевозможными ужимками и гримасами обо всем случившемся со мной. Дядя был в хорошем настроении и в ответ только расхохотался; затем подошел ко мне и, все еще смеясь над моей неудачей, дал мне чистое белье и кусок ароматного мыла, советуя хорошенько помыться. Этим я и занялся, пока не израсходовал все мыло, а потом долго еще нырял близ водопада.

Одевшись, я сел на камень под солнцем, по-прежнему поодаль от остальных, с мрачным видом, и не попробовал ни кусочка из вкусных яств, припасенных женщинами.

На обратном пути я тащил за собой на длинном шнурке грязное белье, засунутое в мешочек из-под известки. Когда уже в сумерках мы вошли в город, причем я шагал посередине улицы, соседи с отвращением ворчали:

— Ну и парень! Тащит с собой вонючку! Уж не собирается ли он зажарить ее на ужин?

* * *

Когда я вернулся в Алахвэлу, мать встретила меня с распростертыми объятиями. Она была счастлива — дядя в письме всячески расхваливал мое поведение, а его теща, мол, мною так довольна, что зовет провести у них каникулы и по окончании учебного года. Но не прошло и недели, как мать подозвала меня и спросила:

— Тетя Фелисия сердится, говорит, ты отказался ходить на пятницы вместе с Томасито. В чем дело?

— Я больше не хочу исповедоваться, да и вообще не буду ходить в церковь, — ответил я решительно.

— Как? — воскликнула мать в сильной тревоге. — Уж не старая ли ведьма тебя этому научила? Посмотрим, как ты не пойдешь туда на следующей неделе!

Однако ни матери, ни теткам не удалось заставить меня ходить в церковь.