Марлен Дитрих

Водитель-капрал вынужден был помочь мне выйти из джипа. Мои колени дрожали; я сфокусировалась на том, чтобы переставлять ноги в сапогах одну перед другой, и смотрела только вперед, пока сопровождающий вел меня к штаб-квартире вермахта, вход в которую до сих пор украшала свастика. Потом я взглянула налево, сквозь просевшую проволочную ограду. Мое внимание привлекли тарахтение грузовика, изрыгающего выхлоп, и говорящие на чистом британском английском мужчины.

– Осторожнее. Он тяжелый.

Солдаты. Грузят что-то похожее на дрова.

– Майор Дитрих… – Замученного вида капрал, канадец, коснулся моего рукава. – Пожалуйста, сюда.

У меня оцепенела душа. Не дрова. Не бревна. В кузов грузовика угловатой пирамидой были свалены руки и ноги со ступнями и без.

– Боже мой, – прошептала я, – что мы наделали?..

– Прошу вас.

Капрал втащил меня внутрь, но я продолжала глядеть через плечо, как грузовик медленно полз к отдаленному полю, откуда доносился грохот тяжелой техники – тракторов и других машин. Он был такой оглушительный, что мне пришлось бороться с желанием зажать уши и нос руками, как будто я стояла на самом краю этой «строительной площадки». В горле запершило от вонючей пыли.

Рядом с полем на покосившихся воротах висела табличка: «KINDERGARTEN»[78].

Я подавила крик. Неужели Лизель была здесь, стала жертвой этого ада на земле?

– У вас… есть сигарета?

Я рылась в карманах своей полевой формы, но ничего не чувствовала, пальцы онемели. У меня закружилась голова, и я едва не упала в обморок.

Капрал вытащил из пачки сигарету, щелкнул газовой зажигалкой. Когда я затянулась едким дымом – армейский табак продирал горло – и никотин поступил в кровь, капрал сказал:

– Подождите здесь. Мне нужно предупредить капитана Хоруэлла о вашем прибытии. – Он замолчал, взгляд его был таким нежным, понимающим, что, поймав его, я позволила этому человеку увидеть мое страдание, заполнившее меня беспомощное неверие. – Подождите здесь, пожалуйста, – повторил он. – Я скоро вернусь, майор.

Капрал пошел дальше по коридору, а я осталась стоять под висевшим на стене портретом Гитлера в тяжелой раме – в желтовато-коричневой форме, с пронзительным взглядом, поджатыми губами и этими нелепыми квадратными усиками. Я удивилась: почему его изображение все еще здесь? Почему его не сорвали? Я вообще не могла понять, как кто бы то ни было мог настолько серьезно воспринимать такого смехотворного человечишку, чтобы совершать массовые убийства. Это было похоже на кино, хотя Паттон и уверял меня в противном, только ни одна студия не была способна замыслить нечто сравнимое с этой доведенной до крайнего предела бесчеловечностью. Мы никогда не переживем этого. Мы все должны стыдиться и терпеть осуждение всего мира за содеянное.

За эти бесконечные секунды ожидания вызова в кабинет я утратила последнюю надежду, которая во мне еще теплилась, я сдалась. Никогда больше я не смогу относиться к своей стране с каким-либо другим чувством, кроме презрения. Никогда больше не назову себя немкой с гордостью.

Я не могла. Отказывалась.

Капрал вернулся и знаком поманил меня. Раздавив сигарету каблуком, я подняла окурок и швырнула его в портрет, прошептав:

– Чудовище!

И пошла по коридору на встречу со своими собственными чудовищами.

Глава 8

Он говорил по-немецки. Это было первое, что он сообщил мне, после того как я отдала ему честь в кабинете, бывшем ранее пристанищем команды СС. Груды досье и других папок с делами в беспорядке лежали на столе, на некоторых стояли печати рейха с красным орлом. Увидев, что я смотрю на них, он сказал:

– Перед уходом они уничтожили массу документов. Но и того, что осталось, более чем достаточно.

– Знаю, – расправив плечи, ответила я. – Поняла по тому, что там, снаружи. Я хочу увидеть все.

– Майор Дитрих, – вздохнул он, – не думаю, что вам это следует видеть.

Это был крохотный лысеющий человечек с утомленным лицом. Если бы мы находились где-нибудь в другом месте и в другое время, я бы легко могла принять его за бухгалтера киностудии.

Он закурил и предложил мне сигарету. Я отказалась. За узким окном, дающим ограниченный вид на лагерь, с того самого поля мутным столбом поднимался густой дым. Там что, сжигают трупы?

– Мы обнаружили свидетельства каннибализма, – сказал мой собеседник, и я снова посмотрела на него. – И это только малая часть. Они перекрыли воду и доступ к запасам продовольствия, заперли ворота и оставили пленников выживать кто как может. Женщины и дети. Целые семьи. Целые поколения. Ушли. Вы не хотите это видеть. Поверьте мне, никому не нужно это видеть.

Не спрашивая разрешения, хотя он был старше меня по званию в соответствии с военным протоколом, я опустилась на стул перед его столом. Я не могла дышать. Уткнула лицо в ладони и отчаянно пыталась не завыть.

Он подошел ко мне и неловко похлопал по плечу:

– Выше голову, майор.

Я подняла на него взгляд, и он снова предложил мне сигарету. На этот раз я ее взяла. Нервно закурила, а он вернулся к своим бумагам.

– Элизабет Фельзинг-Вильс действительно ваша сестра?

Я заколебалась:

– Это ее имя. Но я… Мне нужно увидеть ее.