Марлен Дитрих

Разумеется, Лизель должна была выйти замуж первой. Она решила победить меня в забеге к алтарю, увидев, какого размера мое помолвочное кольцо. Георг Вильс обеспечил ее всем, что должно быть на приличной свадьбе: шикарное платье, поездка в коляске по Фридрихштрассе к «Винтергартен», где в павильоне было организовано торжество с многоярусным тортом и оркестром.

По контрасту, наше с Руди финансовое положение принудило нас провести все тихо и скромно. 17 мая 1923 года в ратуше берлинского округа Фриденау состоялась гражданская церемония бракосочетания. В качестве свидетелей с моей стороны присутствовали мама и Лизель, а шафером Руди был актер Рудольф Форстер. Подвел меня к жениху дядя Вилли. Я была в белом платье и миртовом венке, который символизирует невинность. Руди считал это презабавным и ночью заставил меня лечь в свадебном венке в постель. От нашего усердия тот рассыпался, и потом я много дней избавлялась от остатков листьев в кровати.

В следующем месяце я ушла из академии Рейнхардта. Случилось это после того, как Руди устроил для меня прослушивание у продюсеров Мейнхардта и Бернауэра, которые управляли целой сетью успешных театров. Репертуар в них не был особенно изысканным – для всеядной публики, но роли предлагались разные, и на обещанное жалованье можно было прожить. Как и предсказывала мама, Руди зарабатывал недостаточно, чтобы полностью обеспечивать нас двоих, но я и сама не хотела отказываться от работы.

Я сыграла в шести новых пьесах и получила небольшую роль в комедийной мелодраме «Прыжок в жизнь», а потом узнала, что беременна.

Глава 10

Моя беременность не была запланирована, но, когда Руди перестал пользоваться презервативами, я не встревожилась. Он хотел иметь семью, я по-своему тоже была не против. Мама очень обрадовалась этой новости. Она стала другим человеком, как будто мое очевидное желание вернуться к той жизни, которую она одобряла, с лихвой искупило прежние бунтарства.

Никаких особых проблем у меня не было, за исключением обычных недомоганий и тошноты по утрам, но на пятом месяце мне пришлось бросить работу. Зрители не хотели видеть женщину на сносях в комедии Мольера. К собственному удивлению, я с удовольствием проводила время дома, без строгого расписания и с ванной под боком, с Руди, который снабжал меня сыром и штруделями, и вообще всем, чего мог пожелать мой ненасытный аппетит, да и мама каждый день приходила ухаживать за мной. Хотя большой близости между нами не было, но все же она так хорошо заботилась обо мне, что нам стало немного легче друг с другом. Мама без конца говорила, как она всегда мечтала о внуке.

Однако идиллия закончилась 17 декабря 1924 года. За десять дней до моего двадцать третьего дня рождения у меня начались схватки. Роды продолжались восемь часов. У меня было много внутренних разрывов, потом началось инфекционное заражение, сопровождавшееся лихорадкой и крайним упадком сил, отчего я впала в прострацию. Врач посоветовал нам с Руди больше не заводить детей, потому что следующая беременность могла меня убить.

Возможно, все это объясняет мою первую довольно прохладную реакцию на новорожденную дочь, которую мы окрестили Марией, но любовно называли Хайдеде. Девочка была здоровая, с пучками шелковистых рыжеватых волосиков на голове. Однако она со своим вечным плачем и отрыжкой казалась мне чужаком, бесцеремонно вторгшимся в мою жизнь. Только при кормлении (молоко у меня каким-то чудом не пропало) я наконец чувствовала восторг – ее беззубый рот сжимал мой набухший сосок.

Мама давала бесконечные советы, начиная с того, как избежать опрелостей, и заканчивая лучшими способами отлучения от груди. Я слушала все это сквозь туман отупения. С течением времени меня привязывала к ребенку уже не одна только материнская преданность. Я искала средство забыть о том факте, что, став матерью, я отказалась от большего, чем рассчитывала. Младенцу нужна была постоянная забота, и мое послеродовое недомогание тоже не прошло без последствий. Я не могла смотреть на себя в зеркало или задумываться о неотвратимости того, что, пока я остаюсь в стороне, жизнь движется дальше без меня, – это относилось и к моему контракту с Мейнхардтом и Бернауэром.

Руди принес громоподобную весть. Инфляционная волна привела к невиданному падению марки – два с половиной миллиона за один американский доллар, – и Германия вплотную приблизилась к коллапсу уже и без того расшатанной экономики, Америка пришла к нам на помощь, предложив план восстановления предвоенного курса марки, что вызвало повышение доверия к национальной валюте. Мейнхардт и Бернауэр воспользовались этим для того, чтобы продать свою сеть театров венскому продюсеру, а новый хозяин, учитывая мое отсутствие, расторгнул контракт.

– Но беспокоиться не о чем, – заверил меня Руди.