Марлен Дитрих

Кабинет был небольшой. Я ходила перед ним туда-сюда, задирала подол юбки, чтобы сверкнуть подвязками: эта Лола-Лола должна быть разбитной девахой, не то что наследница в моей пьесе, которую Штернберг, наверное, видел, что и подтолкнуло его вызвать меня на пробы. Я была вознаграждена суровым: «Достаточно», за которым последовал тот самый «коровий» комплимент.

И вот я стояла и разглядывала его, предвкушая отказ. Хоть я и была готова терпеть его упреки, принимая во внимание, с кем имею дело, но понять, почему он вообще позвал меня, хоть убей, не могла. Судя по поведению фон Штернберга, я заключила, что, какими бы ни были изначальные мотивы, впечатления я на него не произвела.

Ассистент склонился к нему и что-то тихо сказал.

– Нет-нет! – досадливо отмахнулся режиссер; кажется, досада была единственным чувством, которое он был способен выражать. – Я уже говорил вам, что не позволю Яннингсу диктовать мне условия. Люси Маннхайм не подходит. Она слишком отполирована. Я хочу послушать, как эта поет.

Возникла пауза. Люси Маннхайм была популярной киноактрисой, ее кандидатуру не стали бы рассматривать на абы какую роль. Неужели речь идет о главной роли второго плана?

Фон Штернберг снова перевел взгляд на меня и задал вопрос:

– Фрейлейн, вы можете?

Я уперла руки в бедра. Разве я думала, что этот вызов на студию к чему-нибудь приведет? А потому не подготовилась. У меня не было с собой никаких нот.

– Вы имеете в виду какую-то конкретную песню? – уточнила я.

– Любая подойдет, – ответил Штернберг, взмахнув тростью. – Я спросил, можете ли вы спеть. Думаю, вы знаете, как это делается. Вы достаточно часто поете на обоих языках в этой ужасной белиберде, которую разыгрывают в «Берлинере».

Он постепенно переставал мне нравиться.

– Да, я умею петь.

Мой дерзкий ответ был встречен ледяным молчанием, после чего фон Штернберг, не отрывая от меня взгляда, крикнул ассистенту:

– Приведите аккомпаниатора! И сделайте что-нибудь с ее волосами и костюмом.

Не успела я отреагировать на этот властный диктат, как ассистент утащил меня в соседнюю комнатку, где какая-то сварливая женщина щипцами для завивки накрутила кудряшек из моих волос, оставив в воздухе запах жженых перьев. Потом она сделала говорящий жест, сопроводив его кратким: «Сымай».

Только я успела стянуть с себя платье, как она уже накинула на меня другое – черное, полупрозрачное и слишком большое для меня. Пока я защипывала пальцами излишки материи, она щелкала языком, а потом, обойдя пуговицы на боку и несколько раз ткнув меня иглой сквозь сорочку, ловко приколола несколько английских булавок, так что платье село по фигуре.

– Вот. Так сойдет, если не будешь слишком много шевелиться. – И она указала на дверь, где меня дожидался ассистент.

Он провел меня через кабинет, потом по коридору в комнату без окон с роялем и стенами, обитыми войлоком для звукоизоляции.

Фон Штернберг возился с какой-то странной штуковиной, похожей на деревянный ящик на ножках. Я непроизвольно двинулась к нему:

– Что это?

Режиссер посмотрел на меня так, будто вообще забыл о моем существовании.

– А на что это похоже? – спросил он, но при этом поднял занавесочку, закрывавшую отверстие в этой напоминавшей шкафчик конструкции.

Внутри оказалась камера, очень уютно устроившаяся.

– Так меньше шума. Это необходимо для записи звука, – пояснил фон Штернберг и указал на большие микрофоны, висевшие наверху: – А не то, что вы подумали.

– Я ничего не подумала, – сказала я, ощетинившись из-за его тона. – Герр фон Штернберг, я, может быть, и не участвовала в создании звукового фильма, но на съемочных площадках бывала. Вам это должно быть известно. Вы попросили меня прийти на пробы и…

– Да, да, я знаю все о вашем неизмеримом опыте. Но вот что мне интересно: видели ли вы себя хоть в одной из этих так называемых картин?

Он снова оскорблял меня?

– Мне говорили, что я могу быть актрисой, – сказала я. – Режиссеры давали мне роли.

– Ну, может, они и давали вам роли, но ваш актерский талант всем еще только предстоит обнаружить.

Штернберг сделал мне знак подойти к роялю, за которым на банкетке сидел пианист, с виду такой же затравленный, как и все, кого я здесь встречала. Этот фон Штернберг – тиран, подумала я, занимая место рядом с аккомпаниатором; тот перелистал ноты. Я ждала и ждала. Фон Штернберг возился с ручкой камеры, потом дал знак ассистенту, чтобы тот переставил микрофон. Я выкурила три сигареты подряд, выдыхая клубы дыма, пока наконец режиссер не сказал:

– Начинайте.

С раздраженным вздохом я повернулась к аккомпаниатору:

– Что я пою?

И тут поняла: беспокоиться мне совершенно не о чем. В сложившейся ситуации провал был неизбежен, вероятно даже запланирован. Кто станет пробовать актрису на главную роль второго плана, не дав знать заранее, что ей предстоит делать?

– «Сливки в моем кофе», – промычал фон Штернберг из своей штуковины, в которую погрузился головой и руками, но при этом явно оставался чутким ко всему, что говорилось снаружи, хотя самого его стало слышно гораздо хуже. – По-английски, если не возражаете.