Марлен Дитрих

Я привстала со стула настолько разъяренная, что едва заметила объявление о полученной роли. Он распорядился, чтобы аккомпаниатор намеренно испортил песню? Он сумасшедший?

– Герр фон Штернберг, прошу прощения, – сказал Яннингс, выпрямляясь во весь свой впечатляющий рост, – но я играю главную роль в этом фильме, и вы…

– И я режиссер! – Фон Штернберг ударил себя в грудь – жест был достоин самого Яннингса в его наиболее страстной роли. – Это моя картина. Мой сценарий. Мое решение. «Парамаунт» дала меня взаймы «УФА», чтобы снять эту ленту. Вы для меня никто. Не смейте мне перечить или бегать к продюсерам, иначе я удалюсь от дел, и тогда мы посмотрим, как вы все справитесь. Стоит ли мне напоминать вам, как вы недавно попытались с налету записать звук? У вас был голос, как у простуженного слона. Помешайте мне – и я за минуту найду десяток актеров, которые вас заменят.

Наступила тишина. Я позлорадствовала, видя, как с Яннингса сбили спесь, но тут он, покосившись на меня, проворчал:

– Я бы сказал, она слишком неотесанная. Она всю картину затопчет своими ногами. Вы еще пожалеете об этом дне.

– Не пожалею, если все будут выполнять свою работу, – возразил фон Штернберг и ткнул в меня пальцем. – Фрейлейн Дитрих, я хочу взять вас на главную женскую роль – певицы из кабаре Лола-Лолы, которая доводит профессора Рата до гибели. – Он не стал дожидаться ответа, как будто мое согласие было фактом само собой разумеющимся, и вновь повернулся к ассистенту. – Ей нужна последняя версия сценария. Фрейлейн, пойдемте со мной.

Я двинулась следом за фон Штернбергом, бочком обойдя Яннингса, который состроил мне рожу и буркнул:

– Мои поздравления, Марлен. Добро пожаловать в чистилище.

Значит, он меня помнил. Я позволила себе дерзкий кивок, но тут в коридоре раздалось блеяние фон Штернберга:

– Сегодня. Я очень занятой человек.

Я стояла на звуковой сцене, ошеломленная внезапным поворотом событий, не знала, как это воспринимать, но была уверена: если я возьмусь за эту роль, то отдам себя в руки деспота. Тем временем фон Штернберг притащил откуда-то лестницу и взобрался на нее. Он включил верхние прожектора и ослепил меня ими.

– Стойте спокойно, – сказал он, когда я подняла руку, чтобы прикрыть глаза от света.

Другие огни он выключил, а один светильник переместил так, чтобы луч от него падал прямо на меня.

– Зеркало! – крикнул фон Штернберг, ни к кому конкретно не обращаясь, и спустился вниз. Кто-то подбежал с компактной пудрой. Режиссер приподнял крышку, просыпая порошок, и поднес зеркальце к моему лицу. – Видите эту маленькую тень в форме бабочки под вашим носом? Она всегда должна быть там. У вас вздернутый кончик носа, что портит профиль. Никто не должен снимать вас без этой тени, а это значит, что основной источник света должен быть на идеально выверенной высоте.

Я пялилась на свое отражение, поворачивая лицо то в одну сторону, то в другую. Тень я видела, и эффект был поразительный. Этот единственный луч света сузил мое лицо, обозначил скулы и скульптурно вылепил веки, проблемы с шириной носа значительно уменьшились.

– Mein Gott, – прошептала я и посмотрела на фон Штернберга.

– Ваш нос мы подкорректируем позже, – сказал он. – Пока хватит ключевого прожектора. – Улыбка обнажила его пожелтевшие от никотина зубы. – А ваши фильмы, Марлен, – добавил фон Штернберг, впервые называя меня по имени и перекатывая его во рту, как леденец, – они не раскрывают вас. Я видел их, и они ужасны. Вы в них ужасны. Но я могу это изменить. Если вы послушаетесь меня и выполните в точности то, что я вам буду говорить, я сделаю вас знаменитой.

Я поймала себя на том, что киваю, зачарованная его светом и его удивительной, противоречивой уверенностью во мне. Всего пару минут назад я была готова бросить ему в лицо отказ от роли. Теперь мне хотелось только одного: чтобы он снова направил на меня этот волшебный свет и я могла наслаждаться гипнотическим обликом, которым, сама того не зная, обладала.