Марсельская сказка

— Мы знаем твоего сына, Зоэ, он у нас на плохом счету, и если ты что-то решишь утаить, первым отплатит он. Ты же понимаешь, о чём мы?

Реми наклонился вперёд, и мне пришлось отстраниться от окна. Второй голос не был знакомым, но звучал он ещё более угрожающе, чем первый. Мне вдруг стало так нестерпимо страшно, я представила, как они открывают эту дверь и, выходя на задний двор, видят нас. А дальше… я зажмурилась, ослепленная ужасом. Тарелки! Они могли увидеть тарелки на столе! И догадаться, что Зоэ была в доме не одна!

— Мальчики, да что ж вы так с порога… голодные, я же вижу. Садитесь, я как раз ждала…

Её речь прервалась, когда Реми потянул меня на себя в сторону огорода. Я ненароком наступила на рану, до крови закусила губу и оглянулась на окно: оно выходило прямо на сад, в котором нам нужно было скрыться. Но Реми так уверенно шёл вперёд, уверенно и до невозможности быстро, не задевая кусты томатов ногами и не создавая шум, в отличие от меня, хромающей и запредельно напуганной. Я снова и снова спотыкалась, оборачиваясь, чтобы убедиться, что мы не попали в зону видимости, и когда где-то позади захлопнулась дверь, сердце моё с грохотом рухнуло в пятки. Реми чертыхнулся и резко присел на корточки. Я сделала тоже самое. Кусты томатов могли скрыть нас только наполовину. Вжав голову в плечи, я прислушалась к звукам. Они вышли через заднюю дверь? Или через парадную? Мы не шевелились ровно до тех пор, пока откуда-то со стороны улицы не послышался угрожающий рёв мотора — звук, хорошо мне знакомый. Плечи опустились от облегчения, но я не спешила вставать, впрочем, как и Реми. Только когда грузовик тронулся и, судя по удаляющемуся звуку, уехал, мы позволили себе выдохнуть. Обернувшись, Реми с беспокойством и тревогой уставился в сторону маленького дома с покосившейся черепичной крышей.

Я знала, о чём он думал.

Я думала о том же самом.

Глава 11. Кукурузник

Чувство вины — наш злейший враг.

Кто может ещё так искусно и так стремительно уничтожать себя, как не сам человек, терзаемый виной? Ощущение, будто душа сгорает заживо. И тысячи вопросов: как это можно было предотвратить, что будет дальше, возможно ли всё исправить… Человек съедает себя заживо, варясь в собственноручно изготовленном котле, и это, пожалуй, худшая расправа за ошибку. Никто не накажет человека сильнее, чем он сам, никто не сделает ему больнее, никто не окажется настолько жестоким. Вот почему простить себя так сложно. Для этого придётся сломить столько барьеров, убить столько внутренних демонов, переступить через множество собственных принципов и построить такое же множество новых.

Я знала об этом не понаслышке. Чувство вины преследовало меня с самого детства, как болезнь, проявившая себя в раннем возрасте и развивающаяся по сей день. Розалинда прекрасно способствовала множественным рецидивам, стоило симптомам угаснуть хотя бы на миг. Любая маленькая оплошность и великая трагедия сопровождались её укоризненным взглядом. «Ты виновата, юная леди, ты всегда во всём виновата». Порой мне казалось, что и в смерти отца она винит именно меня. Я ведь была его любимой дочерью, абсолютным его отражением, и сделала ему так больно — покинула отчий дом в самый разгар кризиса, чтобы моя будущая жизнь не была похожа на то, что тогда творилось в Роузфилде. Я знаю, что ему нелегко далось меня отпустить, но… как я могла быть в таком виновата? Или во множестве других несчастий. Вероятно, она и сейчас считает меня виновной в моем похищении. В её воображении я как-то этому поспособствовала или просто не оказалась достаточно сильной, чтобы не допустить этого.

Лишь одного я не понимала: как такая эгоистка, как я, вообще может терзаться чем-то подобным? Из раза в раз, раздирая душу в кровь, погружаясь в себя так глубоко, до самой черноты? Парадокс, не иначе.

Сегодня мне снова пришлось с этим столкнуться. Вне всяких сомнений, полнота этого чувства сейчас была всеобъемлющей и ни с чем не сравнимой. Успокаивало меня лишь то, что Реми выглядел не лучше. Он тоже винил себя — это не было очевидно, но витало в воздухе.

— Что теперь будет? — решив хотя бы как-то прервать гнетущую тишину, даже если это было сущим самоубийством, я прочистила горло.