Маршалы Наполеона

Мадам Даву

Был ли второй брак Луи Николя счастливее, чем первый? Если иметь в виду карьерные соображения, безусловно, да. Даву, хоть и опосредованно, вошел в клан Бонапартов, получил престижную должность в консульской гвардии. К тому же жена «отличалась строгой красотой и, по свидетельству современницы, — …была во всех отношениях вполне достойной женщиной». Та же современница, знавшая супругов, писала о том, что г-жа Даву «обладала изящными манерами и тем тоном светского общества, которого недоставало ее мужу… О г-же Даву, — отмечала она, — нельзя было сказать, что она не знала светского обращения или была лишена той легкости ума, которая облегчает беседу между людьми одного и того же круга, но она ни на минуту не забывала своего высокого сана и была исполнена той холодной чопорности, которая почти граничит с чванством. Суровые черты ее прекрасного лица никогда не оживлялись улыбкой — совсем как у Юноны Гомера»^{278}.

Приведенные отрывки из воспоминаний наблюдательной польской графини, по-видимому, являются лучшим ответом на поставленный выше вопрос. Луи Николя и Луиза-Эме-Жюли были слишком разными людьми, чтобы понимать, а тем более любить друг друга. Этот заключенный по распоряжению свыше брак не был и не мог быть счастливым, что бы о нем ни писали некоторые биографы Даву, уверявшие, что «будущий маршал испытывал глубокую привязанность к своей жене…» и т. д., и т. п.^{279} Правда, на вопрос о том, кто из супругов Даву больше повинен в том, что их брак не удался, точно ответить трудно. Хотя скорее всего больше виноват в этом, наверное, Луи Николя, «который, — как пишет современница, — конечно, был одарен великими воинскими качествами, но не имел ни одного, составляющего семейное благополучие»^{280}.

На следующий год после свадьбы Даву приобрел великолепное поместье Савиньи-сюр-Орж, раскошелившись ради этого на 700 тыс. франков. Это нанесло семейному бюджету столь ощутимый урон, что в течение нескольких последовавших лет Луи Николя и его супруга должны были соблюдать во всем строжайшую экономию^{281}.

Навестившая чету Даву много позже польская графиня Анна Потоцкая так описала свои впечатления от посещения Савиньи: «Замок, окруженный рвом и стеной, имел только один наглухо закрывавшийся вход. Ров порос травой, и вообще весь замок имел такой заброшенный вид, будто он был необитаем в течение многих лет». Парк, окружавший замок, по ее словам, также выглядел совершенно диким и неухоженным: повсюду высокая трава, разросшиеся деревья, густые кустарники. «На каждом шагу, — вспоминала она, — я оставляла обрывки своих воланов, и мои сиреневые туфли стали совсем зелеными»^{282}. Впрочем, нельзя сказать, что Даву не пытался ничего изменить в облике своего жилища. «Подходя к замку, — пишет Анна Потоцкая, — я заметила, как рабочие штукатурили одну из башенок замка, которая… носила на себе печать старины.

При виде подобного святотатства я не могла удержаться от порицания… Маршал (т. е. Даву) прямо заявил мне, что мои замечания очень ему не по вкусу, причем выразился весьма энергично относительно пристрастия к старинным постройкам»^{283}.

1802 г., ознаменовавшийся заключением между Францией и Англией мирного договора в Амьене, в служебном плане для Даву был ничем не примечателен. Лишь в 1803 г., когда стало ясно, что новой войны с Англией не избежать, Луи Николя получает новое ответственное задание первого консула: 29 августа 1803 г. он назначается командующим французскими войсками, дислоцированными в районе Дюнкерка и Остенде со штаб-квартирой в бельгийском городе Брюгге^{284}. Воинские части под началом Даву составляют один из многочисленных корпусов, входящих в состав так называемой армии Океана, цель которой — вторжение на Британские острова. Один мощный удар через проливы Ла-Манш и Па-де Кале — и многовековая соперница Франции Великобритания будет повержена в прах. Чуть не полтора десятка лет спустя, вспоминая о том времени и о своем плане десанта в Англию, Наполеон говорил: «Я уверен был в возможности высадки. У меня была лучшая армия в Европе… Через четыре дня после высадки я бы был в Лондоне… Никто не верил моей высадке, потому что не видно было достаточных к тому средств. Я один их знал и втайне приготовил. В разных гаванях Франции было у меня до восьмидесяти французских и испанских кораблей… У меня было до четырех тысяч перевозных судов. 100 тысяч человек были приучены ко всем маневрам отъезда и высадки. В храбрости и доброй воле солдат моих был я уверен… Весь расчет основывался на одном выигранном сражении, и с моею армиею я мог быть уверен в победе. Вступя в Лондон, я бы политикою довершил то, что начал бы победою…»^{285}.