Март, октябрь, Мальва

«Поломаны одинаково» – вот что она думала, глядя в темную пустоту в его глазах и на сверкающие холодные зубы города за окном или лаская его член. Никто не говорил ей, и она сама не могла предположить, что однажды она так полюбит смотреть на член и вены на нем, что эта часть мужского тела внезапно станет для нее такой трогательной. С двенадцати до шестнадцати лет ей хотелось узнать только, какое ощущение член дает женщине, когда он внутри нее, но она до ужаса боялась увидеть сам этот член, ей хотелось узнать только ощущение от него, но не видеть его. В этом была ее концепция чистоты тогда: не вижу – значит не делаю.

Теперь это было ей так смешно и удивительно. Она полюбила смотреть на член, на то, как он встает и розовеет, это было для нее одно из самых трогательных зрелищ на свете, как смотреть на птенчика или котенка. Вероятно, каждый из ее любовников расстроился бы от этого сравнения, в котором нет мощи, а есть только нежность. Не таран, не буйвол, не слон, а птенчик.

Но в этой нежности было очень много желания, которое до тридцати лет было ей недоступно, и если в юности ей казалось, что ее возбуждает насилие, теперь она искала только укрытия от него. Но никто не мог дать ей нежности в достаточном для ее выживания количестве.

Ее дедушка установил нормы прочности самолетов, его прадедушка снял посмертные маски, кажется, со всех, включая Толстого и Кропоткина, она часто видела барельефы его работы в огромном торговом центре рядом со своим домом. И ее дедушка, и его прадедушка были лауреатами Сталинской премии.

Все это вместе почему-то вызывало у нее горькую иронию, точно он и она были несчастными осколками империи, к которой никогда не хотели принадлежать, и при этом людьми, явно не способными к таким большим достижениям. Зачем родилась она? Зачем родился он? Как будто распад был заложен и в нее, и в него еще при зачатии.

Он говорит ей:

– Я хочу купить первое издание «Доктора Живаго», если снова заработаю много денег.

Она отвечает ему:

– Итальянское.

Он кивает.

«Доктор Живаго» – единственное, о чем они говорили долго после всего, после общих знакомых и политических заключенных; все это быстро становилось фоном, а этот роман странным образом сближал их.

Странно, что они оба любят этот роман, она как истеричка, он как наблюдатель. Вечный снег и вечная дача. Она хорошо помнила, как с температурой читала фрагменты про дачу и плакала.

И после каждый из них проваливался в свое страдание: он мучился оттого, что не выходит уехать, она – из-за смерти собаки и из-за того, что разлюбила человека, с которым у нее была многолетняя связь, любовь для нее не подтвердила себя, и осталась пустота. Посреди ■■■■■.

Ей очень нравилось его тело; когда он одевался, ей всегда становилось грустно, и между ними наступала обоюдная пустота. Ей не хотелось с ним говорить, ей вообще ни с кем не хотелось говорить уже несколько месяцев. Она отупела от боли. Боль устроена так, что вначале она шокирует тебя своей силой, а потом ты тупеешь от нее. Как и от постоянного чувства вины.

Последние месяцы любую попытку приблизиться к себе она воспринимала как насилие. Хотя ей хотелось, чтобы он стал Живаго, а она Ларой, и чтобы была глубокая зима, чистая и совершенная. Безгрешная. И в их связи было что-то еще, кроме порнографичности и изгнанности, вынужденного самоустранения из окружающего пространства. Но он и она были поломанными, уже не способными давать тепло. Она бы скорее разделась перед незнакомым человеком, чем заговорила с ним. Разговор виделся ей крайне мучительной формой коммуникации и требовал слишком много усилий, а любые усилия для сломанного человека почти невыносимая вещь. Ей нравилось только смотреть в точку, заниматься сексом, часами лежать в теплой воде в ванне. И не нравилось разговаривать. Совсем.

И вот она выходит от него, идет через зимний двор к такси, и редкий снег ложится легко и страшно, как в детстве. Водителем неожиданно оказывается глухонемая девушка, они улыбаются друг другу и два раза за время поездки сквозь зимний черный город пишут друг другу уточняющие записки.

А потом длинные каникулы, его статья в «Новой газете», ее попытки закончить книгу, тщетность всех усилий. И вот снегопад, ему нет конца, бесконечные крупные белые снежинки; кажется, что они правда метут во все пределы, такой снег мог бы укрывать дачу для Лары и Живаго, но не ее – все это далеко от нее и посреди ■■■■■, и посреди той пустоты, что все ближе подступает к ней.

Она заходит в ванную, включает горячую воду, а через двадцать минут эта вода становится красной, и, закрывая глаза, прежде чем исчезнуть, она видит: март за два года до ■■■■■, она и ее бывший возлюбленный, и она еще бесконечно любит его; он спрашивает ее, чтобы она сделала, если бы они не смогли увидеться, и она отвечает:

– Покончила бы с собой.

Он снова спрашивает ее:

– Как?

И она говорит:

– Я бы вскрыла вены.

И он гладит ее руку, пальцы, между ними та самая хрупкая нежность, которая бывает только вначале.