Март, октябрь, Мальва

Их контакт – это всегда было только контактом ее пизды и его хуя. Ничего другого. Ничего сверх этого. И порнографичность их связи ранила ее – то, что из их связи было вычищено, вымарано все теплое и человеческое, точно она и он уже были не способны к этому. На мгновение она вспомнила, как уезжала от него впервые, когда между ними еще ничего не было, теплой, тягучей сентябрьской ночью, и в такси тогда играла Roxette – Wish I Could Fly. И что-то в ней тогда рвалось. Это был вечер, когда он сказал ей, что каждое утро его будит звук дронов.

И какими темными стали его глаза, когда через несколько недель она вернулась и он сжал ее грудь, и как она взяла его за руку, потому что ей не хотелось, чтобы он выходил из комнаты даже на минуту за водой для нее же. И как их обоих трясло.

И теперь как будто ей была нужна эта порнографичность и пустота, холодное сияние Москва-Сити за окном – здания, напоминающие зубы космической акулы, их непрерывное свечение.

И позже сквозь дым от травы она вспомнила, как ей нравилось, когда ее предыдущий любовник раздевал ее посреди беспечного цветения уже военного лета и расспрашивал о даче, где гостили ее близкие друзья, это была роскошная дача, отстроенная на деньги правительственного функционера, с подлинниками живописи на стенах и подвалом как в романах Стивена Кинга.

Но разве газон, зеленеющий там, не должен был пахнуть кровью, а кот – говорить на языке убийства? Впрочем, вся элитная русская недвижимость теперь пахла для нее кровью. Чем элитнее, тем больше крови.

Обсуждение военных преступлений за мидиями во время ужина на этой даче (ей казалось, что она находится в фильме «Конформист», только озвучен он песней «Подмосковные вечера»), ее тягостное отвращение к себе самой сквозь летнюю ночь – вот что она помнила об этих посиделках, обо всей той тошнотворной июньско-июльской безмятежности.

Они много болтали с ее теперь уже бывшим партнером про эту дачу, и он говорил с ней одновременно очень по-светски и легко, как умел только он, между ними тогда еще была та особая теплая легкость, которая бывает между постоянными любовниками.

И теперь она злилась на свою психику за предательство многолетнего аффекта, она больше ничего не чувствовала к нему, он вызывал у нее не меньше и не больше эмоций, чем репродукция Пикассо в знакомой кофейне. Нелюбовь – это всегда проигрыш. И она отчаянно злилась на себя саму за то, что разлюбила его, как злятся на предателей в детстве посреди страшных и загадочных детских игр в войну и смерть, в добро и зло, или на то, что только кажется предательством, например смерть, уход одного из родителей, то, как она обижалась на отца за то, что он умер и оставил ее одну в мире. Детская логика безупречна, потому что в ней нет лжи гуманизма и идеи принятия; она священна в своей ярости неприятия, в неспособности терпеть даже скуку. И она снова и снова злилась на себя за то, что даже смерть очень пожилой собаки, уже несколько месяцев болевшей раком, – такое невозможное, невыносимое переживание для нее, которое снова возвращает к смерти отца; любая смерть была для нее невыносима. И каждую секунду ей хотелось то разорвать свое тело родами, то покрыть всю себя татуировками – что угодно, лишь бы не чувствовать боль. Современная психиатрия стоит на том, что боль надо проживать, что этому можно научиться. У нее не получалось, она не научилась, она не умела, не могла переносить боль. Она боялась свою собаку, когда та болела и тяжело уходила, до ужаса боялась смерти, боялась всего немощного, боялась ответственности, боялась всего и всех, кто нуждался в ней, в ее помощи, и теперь часто ей самой хотелось умереть в воде, как Офелия, – в ванне.

И вот сейчас он со своими темными нервными глазами, который написал в «Фейсбуке»[6], что предпочитает трахаться с девушками из бывших номенклатурных семей. В двадцать и в двадцать пять лет она бы осудила его за подобные взгляды и записи; теперь же она почти их разделяла. Для нее дело в том, что они были словно поломаны одинаково. Именно в этом она находила объяснения для себя. И через это воспринимала его поверхностный снобизм как форму страха перед жизнью.

Какой-то разлом в пространстве и времени, финансовая бесхозность, неудача с визой – и вот он не смог уехать в Европу и рассказывает ей о половине своих посаженных друзей.

Ей нравился больше всего этот момент короткой возни между ними до самого секса, с глупой, не нужной ни ей, ни ему болтовней, и как он смеялся, как старшеклассник, обнаруживая под ее платьем майку, а не сразу лифчик и грудь, и говорил:

– Да, зима.

Это было похоже для нее на обмен игрушками в детском саду.