Март, октябрь, Мальва

В ту ночь он прижимал меня к себе и наши пальцы переплетались. И теперь он был в этой же куртке посреди запаха скорби. Мы не виделись с ним до этого четыре месяца, и последний раз, когда были вдвоем, уже прощаясь, мы стояли на светофоре, и он говорил мне о чужой случайной смерти под колесами машины.

Поет раввин, звучит музыка, на большой экран транслируется фото. Жалко, что нельзя транслировать жизнь. И через несколько минут я очень тихо выхожу из зала: боюсь увидеть, как выносят гроб. Я всегда ухожу на этих моментах. Они слишком страшные для меня. Я очень боюсь смерти, и меня пугает еще и вся ее ритуальная часть, ее кристальная отлаженность и ясность.

Никогда нельзя вернуть свое тепло с кем-то, если реальность подобралась к нему слишком близко со своим жадным черным ртом. Все поглощающим.

После я иду по зимним улицам. Одна. Белым, cизым, совсем голубым. И мороз щиплет мои щеки, обжигает лицо, словно кипяток. Белорусский вокзал, Центр Зотов.

Помню, как я купила багульник, когда была с ним в разлуке, в очередной ссоре, и везла его через весь город первого декабря, в метель; она была такой мягкой и белой, как вата, и укрывала собой весь город. Я пришла домой и поставила купленные ветки в теплую воду. А потом на католическое Рождество на них распустились смертельно-нежные цветы, розово-сиреневые, похожие на хрупкие звезды; и потом, когда ветки уже засохли, я отчего-то не смогла их выбросить, они остались для меня живыми. И я нашла им место в вазе рядом со своей кроватью. И когда намного позже он был у меня в гостях, он почему-то долго смотрел на эти высохшие, покрытые пылью ветки.

Автобус везет меня сквозь ледяной город, и я вспоминаю свое красное летнее платье, которое он так любил; оно висит сейчас где-то в глубине шкафа, как забытый в темноте немой огонь. И еще гольфы-чулки в сетку: я была в них в тот майский вечер, когда мы измучили друг друга лаской, и я чувствовала его дыхание и слышала его стоны даже после, когда мы курили на кухне и разглядывали друг друга с каким-то скрытым восхищением.

И он назвал эти гольфы порочными.

А я ответила:

– Я думала, ты слишком умный, чтобы увлекаться такими вещами.

Он посмотрел в мои глаза и произнес:

– В чем связь? Ум и это?

На мгновение восхищение в его взгляде смешалось с иронией, и мне стало весело, беззаботность охватила все мое тело, как теплый ветер. А потом мы вернулись в спальню и сквозь короткий сон говорили о Ходасевиче и Гофмане, о детстве и ожогах. Он гладил мои ноги в этих гольфах, а я целовала его спину.

Теперь только холодный город из окон автобуса перед моими глазами. Я надкусываю вафлю в молочном шоколаде, чтобы восполнить то, что невозможно восполнить, и сладкий вкус притупляет все другие чувства. Анестезирует их. На целых две минуты.

А несколько недель спустя ленту запрещенной теперь соцсети заполняют фото двадцатиоднолетних людей в рамках флешмоба, где все вспоминают себя в соответствующем возрасте. И я вижу на экране его смеющимся, со щенком в руках.

Значит ли это, что во времени и пространстве есть точка до жизни и скорби, где он, двадцатиоднолетний, смеющийся, на пленочном снимке из девяностых встречает меня, стертую солнцем, на снимке две тысячи седьмого, и мы можем любить друг друга, как две совершенные цифровые копии, и счастье и весна могут быть бесконечны. Как бесконечна память, ее лабиринт.

Взрыв

НЕ ПОЗДНО, ТЫ МОЖЕШЬ ЕЩЕ ПОСМОТРЕТЬ

НА КРАСНЫЕ БАШНИ РОДНОГО СОДОМА.

АННА АХМАТОВА. ЛОТОВА ЖЕНА

Я посмотрела в отражение в стеклянной двери, где в летний день отразились я и ты; теперь там были только темнота и мой собственный силуэт, я одна.

С того дня, когда в стекле отразились я и ты, прошло ровно двадцать восемь дней, и теперь кажется, что лета никогда не было.

Я дошла до того самого кафе, у которого мы простились, ощущая собственную пустоту, как зубную боль; я шла по переулку, по которому бежала к тебе летом, забыв все на свете, и черная абсолютная пустота поглощала меня.

Одна, совсем одна; я вспомнила, как ты поздоровался с соседкой, когда мы вместе шли по этому переулку, и как ты улыбнулся, когда уходил. И как ты превратил меня в затравленное животное.

Я постоянно уговариваю себя захотеть хоть что-нибудь или кого-нибудь. «Постоянно» – это трагичное слово, оно как серый бетон в тюрьме.

Позже на выставке на «Винзаводе» я встречаю пару – он и она, с которыми я курила марихуану тоже почти месяц назад, в начале августа, они ждали тогда, что я останусь с ними на всю ночь, но я ушла. Я все так же не могу заниматься сексом без тебя.

Я шла тогда через пустой ночной жаркий августовский парк, и мне не было страшно, точно я знала, что все предрешено и именно этой ночью со мной ничего не случится.