Март, октябрь, Мальва

Я отошла от окна в его комнате и посмотрела в его глаза, и обычная холодная пустота между нами, сиротство и одиночество вдруг засветились чем-то еще; когда я снова подошла близко к нему с коротким любопытством, возможно, или с желанием узнать друг друга чуть лучше, и с той минуты между мной и им установилась скорость, и она стала заменой тепла и нежности.

Было что-то упоительно детское в том, с какой скоростью он меня раздевал, точно моя нагота была для него самым естественным продолжением меня, и в том, с какой скоростью раздевался он сам. Точно одежда и все внешние границы относились к миру взрослых людей. К их скуке и к их правилам. А он и я как будто становились голодными детьми ненадолго.

Как-то я сказала ему:

– Мне нравится твоя татуировка.

И он засмеялся.

И мне нравились эта скорость и непосредственность, которые возникли между мной и им. Я словно видела в них выход из боли, которую испытывала. И в те минуты для меня не было ничего естественнее его тела.

Мне нравилось, как он смеялся после того, как я говорила ему, что мне стало легче, и нравилось гладить татуировку на его плече.

Между мной и им не было никакой церемонной неспешности, ничего из того, что в юности казалось мне хорошим тоном и как будто гарантировало безопасность. Была только скорость, с которой мы оказывались друг перед другом обнаженными. И именно эта скорость делала нас равными.

За скоростью пришло знание: через месяц он должен эмигрировать в Лондон.

И от этого знания я вдруг почувствовала острую тоску, и тут же мое сознание попыталось ее заблокировать, выстроить против нее плотину ложных мыслей.

Она еще несколько секунд тихо пульсировала то во лбу, то в груди, а затем затихла, как голодный птенец. И я провалилась в полутупое море сна.

С каждым днем Мальве становилось все хуже, она стала ходить в туалет только дома, и каждый раз она растерянно смотрела на меня, и было видно, как что-то страшное подбирается к ней совсем близко, и совсем ничего невозможно было сделать, только облегчить ее состояние и быть рядом.

Мы выходили с ней гулять, и она стояла посреди двора, жутко похудевшая, и смотрела куда-то вдаль, в пустоту, иногда мне казалось, что она смотрит в свое детство, в то время, когда она была щенком и играла со своими братом и сестрой на помойке, и мне казалось, что она хочет вернуться к своей маме или что она смотрит в тот мартовский сырой день, когда мы впервые с ней увиделись.

В дни, когда мы встречали Бублика, Мальва иногда снова чуть оживлялась, она кокетничала с ним, а он бегал вокруг нее, как жених. Затем эта короткая счастливая кутерьма заканчивалась, и Бублик убегал вслед за хозяином. И мы с Мальвой снова оставались одни посреди двора, и ее взгляд застывал в одной точке в пустоте.

Она смотрела куда-то очень далеко – одновременно напряженно и растерянно.

Потом мы возвращались в подъезд, и я приподнимала ее за задние лапы, чтобы мы могли добраться до лифта.

По вечерам Мальва, как всегда, приходила на кухню, когда мама раскладывала пасьянс, и просила свое любимое печенье «Юбилейное». Ее помутневшие глаза на мгновение загорались, как раньше, при слове «печенье», и уши оживленно поднимались.

А уже на рассвете она будила нас, поднималась и ходила по кругу или, как в детстве, между моей и маминой комнатой.

В последний день октября днем я гуляла с Мальвой у дома. Как всегда, это были очень спокойные двадцать минут, серые и тихие. Я помню только, что, когда я уходила, Мальва посмотрела на меня со своей лежанки особенно грустно.

И затем я уехала по делам, я вернулась домой только поздно вечером, и через час выпал первый снег, я смотрела на него в окно и никак не могла согреться после улицы, и на вечернюю прогулку с Мальвой вышла мама. Когда они вернулись с прогулки, мама сказала, что Мальва не хотела идти домой, она стояла у соседнего дома и долго смотрела на снег.

Ночью у Мальвы внезапно началась агония, и она металась между моей и маминой комнатой, а потом надолго пришла ко мне. Я чувствовала, что она пришла попрощаться со мной. Хотя я знаю, что она просто искала помощи, и мы звонили ветеринару до пяти утра. И я гладила ее рыжую шерсть, целовала ее глаза, прохладные уши и шептала ей:

– Ты вернешься к своей маме, сестре и братику, и там будет самая вкусная еда, и ты будешь играть с ними, как раньше, и там будет зеленая трава.

Но врач смог приехать только рано утром, он сказал, что ждать уже нельзя и нечего, дальше был укол – и потом я слушала, как останавливается ее сердце под моей рукой. Я могла целовать ее медовую шерсть на прощанье, уши, лоб.

Когда все было кончено, ее желто-рыжее тело погрузили в большой черный полиэтиленовый мешок.

И мы несли этот мешок до машины – я, мама и врач. И потом я увидела, как этот мешок убирают в длинный, как больничный коридор, пустой металлический багажник. Машина закрылась и уехала, а я осталась во дворе.

Мелко и жутко падал первый снег. И я повторяла про себя: «Как же так, как же так».