Март, октябрь, Мальва

От долгого нахождения рядом с ним я все еще начинала чувствовать себя облученной, как от близости к чистой радиации, но все больше мне казалось, что есть только это чувство ожидания и ужаса и его голос в моих ушах, все эти бесконечные «Как ты хочешь? Так или так?» – и этот момент, когда он переворачивал меня на живот, и мне казалось тогда, что свет или полумрак, любое освещение, превращается в тонкую пленку, и она разрывается, и я лежу, обнаженная, как цыпленок, на грязных простынях. Я окунаюсь в собственную беспомощность, как в море или кипяток.

Я лежу на животе, мои глаза закрыты, и я повторяю ему: «Выеби меня, пожалуйста, выеби меня, мне кажется, если не… я умру».

* * *

Когда он приезжает из Сибири, после мы впервые выходим на улицу вместе. Если звери впервые выбираются из берлоги наружу, то что же с ними происходит?

Я смотрю на его лицо в лучах солнца, вдруг оно кажется мне почти незнакомым. Лицо, которое я видела только измученным событиями последних месяцев или искаженным желанием, а теперь оно почти спокойное, чуть ли не повседневное.

Я хочу протянуть руку к нему и хочу, чтобы он ушел. Это чувство всегда теперь будет таким двояким, несовершенным, словно я провела рукой по дереву и внезапно нечто твердое вонзилось в мою ладонь. И моя целостность навсегда исчезла. Я чувствую эту боль удивления и досаду, как сквозь пелену.

Но когда на прощание я обнимаю его, мое тело узнает его тело на несколько секунд быстрее сознания. Быстрее всего, что есть во мне.

И через мгновение он уходит от меня по летней Сретенке, я смотрю на его спину и синий пиджак, прежде чем он исчезает в солнечном свете, и тогда я ощущаю уколы боли в позвоночнике и руках, которые всегда чувствуешь после объятий, отпуская кого-то близкого.

Уже в следующем переулке я чувствую себя вывернутой наизнанку после ласк, точно я перчатка, а не человек. И тогда я думаю о нашей с ним обреченности друг другу.

В любой день ■■■■■ я звоню в его дверь, чтобы спрятаться от осколков внешнего мира хоть на несколько часов, но ничто не может нас спрятать и уберечь друг от друга.

Флешмоб 21

НЕЗАБВЕННЫЕ С НЕЗАБЫВАЮЩИМИ

НИКАК НЕ УМРУТ ДРУГ ДРУГА.

МАРИЯ СТЕПАНОВА

Зимнее солнце его тихая гибель как я ехала на прощание словно к тебе.

Как это часто бывает на таких церемониях, горько пахнет цветами – гвоздикой и другими; все вместе они смешиваются в мертвенной запах скорби, одновременно пыльный и цветочный. Почти церковный. Много людей у гроба, тысячи слов, лица, белые от горя, множество знакомых. Я выхожу из серого зала, где проходит прощанье, чтобы на секунду схватить ртом свежий морозный воздух.

И я вижу его. Он обнимает меня порывисто, и я повисаю на его шее и мгновение чувствую все его тело, так хорошо знакомое мне и моему телу. На нем черная водолазка, и сквозь нее я ощущаю каждую косточку его спины.

После я выхожу на крыльцо одна и смотрю на изморозь на фасаде соседнего дома и курящих людей; они все говорят о покойном. А я невольно вспоминаю, что, когда он впервые раздел меня, я была пьяна и толком не знала, хочу ли секса. И неожиданно для себя самой я почему-то попросила рассказать мне про его самую первую девушку. На минуту он стал серьезным и ответил, что уже не помнит. Я видела, что он соврал. И тогда я сказала ему:

– Ну расскажи мне сказку.

И он засмеялся.

Разве можно забыть свою первую девушку? Свой первый секс?

А потом почти на рассвете я уезжала от него на такси, и предутренний город был обледеневшим. До этого он так долго ласкал меня, а я сбежала. Помню лед на Покровском бульваре, который я видела из окон машины, и как пах салон такси, и как он в ту ночь впервые вошел в меня пальцами и долго гладил мои лопатки за несколько часов до этой поездки. И как все здания в предрассветном свете казались мне голубыми, сизыми. Голыми.

Потому что я уезжала от него, сбегала.

Теперь я возвращаюсь в зал и вижу спины других, чужих людей, а потом его взгляд. То полный скорби, то растерянный. И дальше всю церемонию мы периодически смотрим друг на друга, словно ищем друг у друга поддержки или подтверждения всего того, что было между нами, как будто тонкая нитка натягивается заново.

И когда он ненадолго выходит из зала, то набрасывает свою желтую куртку. Я всегда называла ее про себя цыплячьей, и это почему-то было для меня жутко нежное определение. Он носил эту цыплячью куртку уже несколько лет. Он был в ней, когда между нами все только начиналось и мы первый раз переспали. А потом увиделись на какой-то вечеринке, и он прошел в этой куртке мимо меня, и мы посмотрели друг на друга смущенно и растерянно, а через двадцать минут он написал мне в мессенджере: «Ты где?»

И он был в ней несколько лет спустя в сырую мартовскую ночь, когда я ночевала у него. Я спала в его постели после близости с ним и внезапно проснулась от стука входной двери, а он стоял на пороге спальни в этой куртке, и я спросила его:

– Куда ты ходил?

Он ответил:

– За сигаретами.