Март, октябрь, Мальва

И теперь посреди выставочного пространства, заполненного запахом дешевого табака, я смотрю в ее голубые большие тревожные глаза, она все еще нравится мне, но у меня больше нет желания к ней, а только какая-то горькая, почти невыносимая нежность. Нежность, в которой есть пустота, и знание чужого невроза, и сожаление, конечно, сожаление. И еще симметричность ее безумия и моего. И запах травы от ее возлюбленного.

После на остановке я наблюдала за пьяной молодой парой: у нее была хрупкая, как у японки или кореянки, шея, и он то и дело полушутя придушивал ее, смеясь.

И внезапно, глядя на них, я заплакала: «придушивал» – это твое слово.

Помню, как ты спросил меня:

– Тебе нравится, когда я придушиваю тебя?

– Да.

Я помню, как ответила: да.

Теперь я лежу в ванне вся в слезах, и когда оргазм пронзает меня, я вспоминаю голубые тревожные глаза девушки, с которой так и не переспала, просто чтобы не чувствовать боль. А потом несколько секунд мне кажется, что я Офелия с картины прерафаэлитов, прежде чем чернота тоски снова наваливается на меня, как космос или бесконечное звериное, медвежье тело.

На меня наваливается твое отсутствие.

Так проходят первые недели сентября, и я вспоминаю августовское недолгое затишье жары и вечернее розово-сизое подмосковное небо, которое видела две недели назад во время прогулки с другом, пока мои кости и внутренности ломала и выворачивала тоска по тебе, листья и иголки, сосны и писательские дачи.

Я говорила тогда себе самой, заставляя увидеть красоту:

– Смотри, смотри, как красиво.

Но я ее не видела, не могла увидеть. Человек в ломке, неважно – любовной или наркотической, всегда слеп. Мне хотелось только, чтобы ты приехал и перевернул меня на живот. Сделал меня своей.

Мы шли с другом мимо всех этих невыносимо благополучных дачных коттеджей и почему-то непрерывно говорили о смерти. И я вспомнила сорокинскую Настю, которая сгорела заживо, видимо, посреди такого же идеалистического Подмосковья.

Странно, что тот вечер окончился взрывом, огнем и действительной смертью из новостной ленты, превращением молодой пропагандистки в символ. Смерть женщины, совершенно враждебной моим убеждениям, но отчего-то этот огонь и взрыв из новостной ленты напугали и изумили меня. Знакомая знакомых через одно рукопожатие.

Тем летним вечером я снова ощутила, как насилие входит в жизнь, заполняет собой все оставшееся пространство и уже совсем скоро уничтожит все лакуны для любого укрытия.

Был такой фильм «Кровавое лето Сэма», и там посреди летней духоты, крови и жары, всеобщего страха перед маньяком, орудующим в городе, молодая пара занята только тем, что продолжает выяснять отношения, и чужие смерти для них только фон.

Полгода нет ничего, кроме катастрофы, но мне хочется только прижиматься к тебе, стать маленькой, отменить мир. И мне страшно каждую секунду, как в детстве, когда я впервые посмотрела «Обыкновенный фашизм», любая смерть все еще вызывает у меня ужас, точно каждый раз я впервые узнаю, что все живое смертно. Что оно так легко ломается, но никогда не восстанавливается и не чинится, в отличие от детских игрушек.

Еще в начале августа, на второй день после свидания с тобой, я читала статью с эпиграфом из Ахматовой.

И сделалось тело прозрачною солью,
И быстрые ноги к земле приросли.

И мое тело было солью и влагой сутки назад с тобой. А теперь осталась только соль, она текла по моим щекам от избытка. И весь август длился солью – до той случайной поездки в Подмосковье с другом и взрыва из новостной ленты, так напугавшего меня, и чувства, возникшего у меня после этого, – чувства, от которого я никак не могла отделаться. Ощущения, что я скоро исчезну, в результате насилия перестану существовать. Лицо, глаза, пальцы, лодыжки – все обратится в пепел уже совсем скоро.

А месяц спустя мы сидели с моим другом, с которым в августе я ездила в Подмосковье, сидели напротив друг друга, и ему было стыдно, что он уезжает, а мне было стыдно, что я остаюсь.

Ни у кого больше не осталось выбора, самой его возможности.

Когда мы только начинали дружить, я читала ему стихотворение Елены Костылевой:

я раньше думала что люди
что я пишу стихи и мне все можно
потом стихов не стало

я раньше думала что люди –

они не я и им не больно
а им оказывается вот как
оказывается вот как

«А им оказывается вот как» – на автобусной остановке, уже попрощавшись с ним, я заплакала. Я вспомнила, как очень давно, тоже в начале нашей дружбы, мы вышли с ним из кино уже ночью, и теплые летние плиты еще мирного и безвинного города лежали перед нашими ногами, и как мы потом болтали полночи об антидепрессантах и Изабель Аджани, поедая фастфуд. С тех пор он видел меня почти во всех моих состояниях, в том числе в любви к тебе.

Теперь я понимаю, что тогда мы были почти детьми или просто людьми, еще не пережившими опыт такого тотального насилия.