Март, октябрь, Мальва

Я перестала спать, я смотрю на экран телефона и вижу девушку, у нее светлые короткие волосы и остекленевшие от горя глаза, она поет на камеру:

Разлука ты, разлука,
Чужая сторона.
Никто нас не разлучит,
Лишь мать сыра земля.

Все пташки-канарейки

Так жалобно поют,
А нам с тобой, мой милый,
Забыться не дают.

Зачем нам разлучаться,

Зачем в разлуке жить?
Не лучше ль повенчаться
И жить да не тужить?

И на строчке «…повенчаться…» я начинаю рыдать.

Два дня назад я была с тобой, до того, как ты тоже уехал.

Два дня назад ты был со мной, прежде чем тоже уехать.

Влюбленных никогда не должны разлучать обстоятельства – это все, что знаю о мире. Других знаний у меня нет. И, думаю, больше не будет.

Несколько раз за неделю я просыпаюсь в поту, и песенка «Разлука, ты, разлука…» звучит у меня в голове, вынимает из меня сердце и все внутренности.

Наши тела встречаются на карте моей памяти всегда за секунду до сна.

И твое тело, я все еще знаю его наизусть, хотя теперь между нами километры, это знание никто не может у меня отнять, даже ты сам.

Память от том, как я была мышкой под твоей подмышкой.

Уже зимой многие вернулись, но никто не вернулся прежним. И пять месяцев спустя я сижу в баре после презентации своей книжки рядом с девушкой еще одного когда-то близкого мне человека.

Миллион световых лет назад мы c ним торчали на летней кухне, изнемогая от желания и не смея прикоснуться другу к другу, и он пересказывал мне «Голый завтрак» Берроуза, и солнце за окном было как воспаленное. Таким же воспаленным солнце было и в начале той далекой осени, когда он сфотографировал меня обнаженной. Позже мы стали друзьями. Он всегда был почти юродивым. Временами мне казалось, что он смотрит на мир, как трехлетний ребенок.

Впрочем, для него быть полуюродивым и значило быть счастливым. Теперь, конечно, он не мог оставаться в Москве, я протянула свою книжку его девушке.

И вдруг эта девушка с детским лицом и внимательными лягушачьими глазами обрадовалась, как ребенок, и это был лучший момент за целый вечер. Через неделю она уезжала к нему в Ереван.

А я вышла курить на улицу, и дорога до твоего дома разошлась перед моими глазами на боль и память, и снег был мягким, как в детстве. Как до всего.

Самоубийца

В ЭТОМ АКТЕ МОЕЙ ЖИЗНИ Я ВСЕ ДЕЛАЮ В ПОЛУСНЕ.

ЕЛЕНА ШВАРЦ

Молодая женщина стоит на остановке летним вечером, она смеется и говорит по телефону, на ней шелковое платье, – чтó спустя всего полгода подтолкнет ее к тому, чтобы вскрыть вены в ванной?

Ветер треплет ее короткие волосы на затылке, она могла бы сказать: «Все, кого я любила, или умерли, или уехали».

Но ведь было что-то еще. Конечно, было что-то еще.

Вначале он спросил ее в темноте бара:

– А есть что-нибудь, чего вы не боитесь?

И она ответила ему очень тихо:

– Наверно, нет.

Несколько лет спустя после отношений с ним и полутора лет ■■■■■ не осталось ничего, чего бы она боялась. Все это уже произошло. Все ее кошмары воплотились в реальность.

До всего она любила, когда он спрашивал ее, как именно она хочет. А она лежала перед ним раскрытая, как рана на операционном столе. И почти хирургическая пустота любой комнаты, где они оказывались, только подчеркивала ее огонь внутри.

Теперь рядом с ней был другой человек по имени Артемий и редкие минуты его или ее желания.

Японские презервативы, вены, вспухшие на его члене, и смерть повсюду, ее метастазы. Он разворачивает ее на диване, как куклу, как неведомое, чужое ей самой существо из порнороликов. Она закрывает глаза и отдается этому чувству пульсирующего внутри тепла пустой долбежки.

Его холодная отстраненность, длинное тело с черной татуировкой на плече, взгляд, как у актера из фильма про графа Калиостро, – пустой, невидящий, страдающий, смотрящий в какую-то совсем далекую пустоту. В детстве этот фильм про Калиостро казался ей чем-то вроде привета из теплых советских семидесятых.

Хотя почему она думала, что они были теплыми? Возможно, из рассказов о юности родителей; как-то она переписывалась с одним диссидентом, и едва ли он согласился бы с ней насчет теплоты. Разве может одна диктатура отличаться от другой и быть чем-то лучше?

Она не знала до конца. У нее не было этого ответа теперь, когда она ощущала, что сама живет в последнем времени из своих детских кошмаров и страхов. Три дня назад умерла ее любимая собака, и пустота вокруг нее самой теперь напоминала вакуум.

После, как всегда, он протянул ей косяк, она любила этот момент, когда они курили вдвоем траву.

Она говорила ему:

– У тебя не осталось травы?

И он всегда отвечал ей:

– Не вопрос.

И тут же скручивал ей косяк.