Март, октябрь, Мальва

И все же я даже не думала о возможности приблизиться к такой ядерной, огненной боли, как разлука с ним. Лучше вечная созависимость, ее темная воронка между мной и ним, ликвидирующая для меня весь остальной мир.

Как иногда травма отвращает нас от жертвы, потому что мы не в силах сопереживать, не в силах принять то, что она пережила, и жертва стоит среди нас с выбитыми зубами или отсутствующими конечностями и сияет силой своего несчастья, силой перенесенной трагедии, пока мы жалко ищем слова или отводим глаза.

Точно так же всегда стыдно с чувствами: ими нельзя управлять. Совсем. И когда наконец мы с ним снова встречаемся, во мне словно что-то ломается.

Когда он спрашивает меня, почему я не мокрая, я ощущаю стыд и вину за молчание своего тела. За то, что оно закрылось от него, словно на замок. Почему мы перестаем хотеть тех, кого любили?

И позже, когда он кончает, он впервые кажется мне таким чужим, его удовольствие совершенно отдельно от меня и не трогает меня, а только ранит своей отдельностью, непричастностью ко мне самой. Он чужой мне, как экран, транслирующий порнофильм, и мне не хочется прижаться к нему, разделить с ним все, что он чувствует, как хотелось всегда раньше.

Я ощущаю какое-то тупое удивление, которое вскоре стихает. Странно, раньше, когда он появлялся, я сама как будто тоже появлялась до конца. Воскрешала себя для себя же самой.

Появлялись мои руки, ноги, чтобы обвивать его, я начинала чувствовать, что я есть, что я живая. И мне хотелось этой свободы, которой мог меня научить только он, которую прежде мне мог дать только он.

Теперь же мне вдруг захотелось уйти от этой новой пустоты, возникшей между мной и им, возникшей во мне. Мне хотелось уйти от боли.

Я снова ухожу от него, выхожу из его жилища, и наша близость опять прерывается, разрывается.

Ну почему даже после пустоты он все еще так важен для меня? И когда он долго не смотрит на меня, становится больно: кажется, что меня нет. Кажется, что я перестаю существовать, я подхожу к зеркалу и пытаюсь узнать себя, понять, кто это оттуда смотрит на меня. Мой мир герметичен и замкнут на мне самой и на близости с ним, но в глубине себя, в глубине своего сознания я знаю, что с человеком всегда происходит то, чего он боится.

Я трогаю свои соски, и темная волна стирает меня. Во мне не остается ничего, кроме желания.

Или обиды на него и себя саму.

Написать человеку, похожему на палача, в дейтинг-приложении, выйти на улицу голой, выйти в окно – все одно.

Всегда или почти всегда происходит то, чего бы я не хотела, и еще это гнетущее состояние, которое я помню с ранней юности, когда внезапно вся мужская часть улицы смотрит на тебя, и не потому, что ты как-то особенно одета, а потому, что все они чувствуют твое состояние.

Эти периоды гиперсексуальности и гипервидимости в моем случае почти всегда совпадали с самыми тяжелыми обострениями депрессии и деперсонализации, я вроде как вся была телом, но была предельно далеко от него в эти периоды.

Меж тем в приложении были: парень, который слал мне несмешные мемы, парень, который сразу же спросил меня про римминг, парень, похожий на палача. Не было только его.

В конце концов я, конечно, решаю трахнуться именно с тем, кто похож на палача. Просто чтобы отменить саму себя.

Но мне хочется, чтобы он остановил меня, услышал на расстоянии. Ведь телепатия – главное свойство влюбленных, если ее уже нет, она не работает, то ничего нет.

И все же я еду на встречу, а он не останавливает меня, я выхожу из метро, и чужой человек пишет мне: «У меня уже стоит».

И именно в этот момент я понимаю, что не смогу. Год назад ровно в этот день мы занимались любовью с ним – с не останавливающим меня, и он впервые рассказал мне, откуда у него веснушки на спине, которые я так любила целовать и прижиматься к ним в полусне.

Небо разрывается тонкими нитками розовой ваты, и сквозь летний закат я вижу лицо смерти – она смотрит прямо на меня.

И я вспоминаю, как дрожат его веки и ресницы, когда он просыпается, и все периоды близости и неблизости между мной и ним; я стою на развилке между метро и чужим домом, я плачу и не могу остановиться.

И вдруг внутри у меня почему-то звучит невыносимо нежная и простая песня Роберты Флэк Killing me softly with his song:

Strumming my pain with his fingers,
Singing my life with his words,
Killing me softly with his song,
Killing me softly with his song,
Telling my whole life with his words,
Killing me softly with his song…

Она звучит тихо, почти как приговор или тайное знание.

И тогда смерть уходит, остается только моя близость с ним.

И когда мы снова находим друг друга и я прихожу к нему, на столе свежая ежевика, он снимает с меня мое любимое платье и говорит, что запомнил, что оно снимается через голову, несмотря на молнию, и сквозь смех его и свой я смущаюсь этой новой теплоте.