Март, октябрь, Мальва

Конец ноября, люди кучками набиваются в автобус, замерзшие на остановке, посреди абсолютно серого зимнего мира, и тогда я думаю о своем коротком тепле с ним, всегда непрочном и ускользающем, но живом тепле.

Пока я смотрю в окно, на место рядом со мной в переполненном автобусе садится мужчина, он в черном, от него пахнет алкоголем, и вдруг он говорит мне:

– Я с поминок, совсем молодого человека похоронили, он погиб на ■■■■■.

Я не знаю, что ему ответить, и выхожу на две остановки раньше. Липкий страх охватывает меня – и это черное слово ■■■■■■■.

Мы увиделись с Алексеем в середине декабря. Когда многие уже вернулись в город, но никто не вернулся прежним. До этого я не видела его ровно три месяца.

И снова была белая полупустая комната, голые крыши за окном, и снег ложился хлопьями, когда он гладил мою спину, и я слушала его голос.

– Значит, так ты будешь меня лечить?

Он болел, и я пришла к нему с фруктами, и теперь они валялись где-то там, очень далеко, в глубине его кухни.

А я обнимала и целовала его.

Все между нами вернулось к тому, чем было всегда: к моей потребности в его внимании и к его холодности, к моей разрушительной жажде слияния и его потребности отстраняться, и этот маятник снова закачался между нами, как между двумя приговоренными.

Всегда есть этот маятник, его динамика и короткое тепло, когда я прижимаюсь губами к его спине. И тогда мне кажется, что снег заметает всю планету и укрывает ее от ран.

Еще летом это было по-другому: не было такой безнадежности и этого травматичного опыта прямой угрозы жизни. Я спала, так же прижавшись к его спине, были минуты, когда я плакала от счастья, целуя его веснушки, и это были такие теплые слезы, как бывают в детстве при сильной температуре, и тогда в глубине летней ночи он протягивал мне руку. Теперь же какая-то новая пустота возникала между мной и ним. В ней было очень много растерянности. Точно детская игра закончилась, а сами дети не знают, что с этим делать.

Как-то уже в марте я читала, взяв с полки его книжного шкафа, «Торговку детьми» Витткоп, ту сцену, где отец овладевает собственной дочерью на сеновале. На мгновение меня покоробило это чистое упоение злом и насилием, хотя прежде я всегда любила Витткоп за смелость и за то, как она ушла из жизни.

Я обернулась и посмотрела на него, он ел итальянское шоколадное печенье, мы часто ели его вдвоем, как пара неразумных школьников. Он тоже посмотрел на меня и спросил, что я читаю.

Я ответила, и он спросил, нравится ли мне, я сказала:

– И да и нет, а тебе?

– Не лучший ее роман.

И мы снова посмотрели друг на друга, как участники дурной игры. Уже в дверях я вдруг обняла его так крепко, что мне самой стало страшно.

Когда я обнимала его так, он всегда потом смотрел на меня или иронично, или растерянно, и только тогда, в сентябре, в страшные дни, он посмотрел с нежностью.

Потом я шла к метро, утренний город наполнялся мартовской влагой, из-за оттепели небо было то голубым, то серым, улицы казались черными и жирными от весеннего дождя, мое тело было легким после ночи с ним, а голова пустой.

Переулками я вышла к Пушкинской и увидела мимозу, которую продавали возле метро. Это всегда был для меня один из самых любимых моментов – когда в городе появлялась мимоза. С детства я любила эти цветы до дрожи, наверное потому, что они всегда появлялись, как первое весеннее солнце на лице или цыпленок из яйца, и совсем обезоруживающе утверждали: «Вот мы здесь». И теперь к этой нежности навсегда было добавлено что-то страшное и черное, вломившееся в жизнь посреди такого же ожидания весны в феврале прошлого года.

Несколько минут я смотрела на мимозу, на ее желтый пушок. Потом я вспомнила его спину, веснушки на ней и осознала, что, несмотря на всю болезненность нашей связи, только близость с ним дает мне ощущение дома, и поэтому он единственный человек, связь с которым никогда я не смогу прервать до конца.

Весна

ДОМА была Мальва, ее мокрый нос и тяжелые лапы, которыми она била по мне от радости просто видеть меня, и мы шли с ней гулять по весенним улицам сквозь грязный мокрый снег. И к нам подбегал ее «возлюбленный» шпиц Бублик: несмотря на разницу в размерах, Мальва всегда кокетничала с ним, взвизгивала, приседала на лапы. И в конце концов ложилась перед ним кверху животом, а он бегал вокруг нее довольный и возбужденный, пока его не уводил хозяин.

Потом мы с ней возвращались домой, и я работала: писала, лежа в кровати. И Мальва ложилась рядом и прижималась теплой мордой к моим коленям. Когда я уставала и откладывала ноутбук, она вытягивалась вдоль моего позвоночника, и мне становилось тепло, и казалось, что это тепло бесконечное. Ее шерсть пахла дымом и теплом, а нос пах как запеченный картофель, а уши, всегда прохладные, пахли лакрицей. И тогда я представляла, что рядом со мной спит волчица и что я сама тоже превращаюсь в животное – в такую же волчицу.