Март, октябрь, Мальва

Первые месяцы ■■■■■ я, все мои близкие друзья и Алексей были совершенно опустошенными, растерзанными и растерянными людьми. Он почти перестал выходить из дома. Меня же часто пронзал острый страх посреди хорошо знакомых, с детства любимых улиц. И я успокаивалась, только когда приходила к нему.

Тогда мне хотелось отдать или посвятить всю свою жизнь только ему, потому что ни в чем другом я уже не видела смысла. Он же по-прежнему, как и раньше, отстранялся от меня эмоционально. Однако секс нас связывал, то короткое тепло, которое мы получали с друг другом, всегда почти удивительное посреди разрушенной реальности. С ним у меня было это хрупкое чувство, что его тело и наша связь – это мое укрытие от мира, и мне хотелось, чтобы мое тело и вся я стала/была для него тем же.

Летом совсем ненадолго возникла иллюзия, что ничего не происходит, что мы словно живем как раньше. Эта была даже не иллюзия, а опьянение теплом, возникающая стыдная инертность к новостям. В конце июля он уехал в Европу, и когда он вернулся в начале августа, он сказал мне, когда мы ласкали друг друга:

– Когда теперь я еще окажусь в Европе…

И потом я засыпала у него на плече, и он рассказывал мне про могилу Вальтера Беньямина.

Я помню, какой загорелой была его спина в то утро и как потом началась гроза. И небо стало серым, и я превратилась в одну сплошную влагу, в воду.

И как позже мы шли с ним по улице, снова залитой солнцем. И зеркальная витрина отразила нас, стертых лаской. Прежде чем я повисла на его шее, прощаясь.

Остатки этой безмятежности исчезли двадцать первого сентября. Началась новая волна теперь уже совсем вынужденных отъездов. Демьян уехал в первую волну, и еще бесчисленное количество близких и дальних знакомых. Теперь вторая волна забирала всех. Теперь уже самых близких.

Я вспомнила, как в фильме «Народ против Ларри Флинта», когда героиня Кортни Лав умирает, главный герой ходит по дому и в каждой комнате слышит ее смех, ее голос. Мы никогда не можем уйти от присутствия тех, кого любим, от тоски по ним. Даже если их уже нет рядом с нами. Как бы больно нам от этого ни было.

Именно во вторую волну у меня сформировалось окончательно унизительное чувство, что моя жизнь больше мне не принадлежит.

Уехали еще два моих близких друга. Один из них Никита. Помню, как когда-то очень давно он фотографировал меня, обнаженную, в лучах сентябрьского солнца и как мы чуть не переспали с ним в вагоне метро. Он всегда дружил с бездомными и даже в тот вечер отдал свой алкоголь бомжу. Мы напивались с ним в баре, где он работал, и часами хохотали над всем на свете.

Мы обожали одни и те же книжки и постоянно говорили о «Грозовом перевале», о сцене, где Хитклифф раскапывает могилу Кэтрин, чтобы увидеть ее лицо, увидеть, что она не изменилась. И мы спрашивали друг друга: «Ты любил кого-нибудь так, чтобы сделать подобное?» И меня, и его завораживало, насколько чувства в этой сцене вытесняют любую мораль. Однако в чистой кристальной маргинальности самого Никиты было очень много морали, на которую я сама никогда не была способна.

Второй друг был совсем другим. Он был одним из первых редакторов, который не пришел в ужас от моих текстов, он написал мне в начале нашего общения: «Мы можем говорить с вами, вероятно, на одном больном языке».

Он всегда пах Гуччи и кофе с корицей, сигаретами и саморазрушением.

В то время как у большинства моих знакомых и друзей и у меня самой не было денег на клинера, Илья боялся его прихода из-за пятен крови в своей ванной. Как и я в юности, он резал себя. И всегда в период нашей тесной дружбы при одном только взгляде на него я определяла дни, когда это происходило с ним.

И я, и он были одержимы темами любви и смерти. И оба не могли получить то, что хотели. Проблема людей, одержимых любовью, в том, что они ждут от нее слишком многого. Они возлагают на нее все свои надежды и никогда не могут получить то, чего хотят.

Мы оба с ним были одновременно переполненными и пустыми изнутри. Он говорил мне о своих любовниках, я ему о своих страданиях. Как-то мы проговорили с ним весь вечер о мужских гениталиях, мы говорили о них, как говорят о цветах. Это был один из самых свободных разговоров о сексе и теле в моей жизни в далекой теперь предновогодней Москве 2018 года.

И до этого и после летними ночами мы бредили с ним сексом, любовью и славой, и той светской жизнью, которая нас манила тогда, а теперь кажется бессмысленной дурной позолотой, мишурой.

Илья сразу же уехал в Германию. Никита с большим трудом пересек границу Казахстана, есть видео, где он играет с местными собаками, такой же свободный и дикий, как и всегда, только чуть растерянный, и грязные волосы цвета пшеницы падают на его лицо.

Где-то в моем ноутбуке хранятся те фотографии, снятые им, залитые солнцем, из далекого сентября, из невозможной теперь жизни: на них я смеюсь и смотрю на него.