Март, октябрь, Мальва

А теперь я смотрю видео, где наша общая подруга сажает его в автобус и прощается с ним, рыдая, и плачу вместе с ней. И мне кажется, этот плач, больше похожий на вой, стоит у меня в ушах. Он всегда теперь будет частью моего сознания и слуха.

Но даже их отъезд, о котором я теперь много думаю и пишу, был для меня только горестным эпизодом на фоне жуткой тревоги за Алексея. В минуты отчаяния и тревоги, когда часы в одних сутках растягиваются, по ощущениям, на годы и месяцы, мне казалось, что никогда больше не будет его холодной полупустой комнаты, крыш за окном и матраса, на котором я так любила прижиматься к его спине в полусне. Весь этот микромир, который мне казался теплым гнездом, точно навсегда отодвинули от меня властной рукой.

На один день 22 сентября он все же вырвался ко мне. За стеной диким лаем надрывалась Мальва. Всегда, когда кто-то приходил ко мне, ее приходилось закрывать, она была громкой и невоспитанной, совершенно неуправляемой. Иногда такими бывают первые и самые любимые дети.

И он зашептал мне на ухо глухим от желания голосом в ответ на мои стоны:

– Тихо, тихо, тише, а то собака придет тебя защищать.

И я сразу затихаю и успокаиваюсь, когда он входит в меня, я вцепляюсь в него и становлюсь собой. Громкой, свободной и живой.

А потом он уснул рядом со мной у моего плеча. Он спал рядом со мной, а я смотрела то на него, то бесконечные видео из Бурятии в телефоне: воющие женщины, провожающие своих мужчин, вцепляющиеся в них, обнимающие их.

И я снова смотрю на него, на каждую морщинку в уголках его глаз. Я смотрю на него сквозь потрясения, мне страшно и немного странно, точно я не могу привыкнуть до конца, что я чувствую к нему так много, и мне удивительно, что он дал мне столько сильных чувств, и мне кажется, что мы с ним оказались внутри научно-фантастического фильма – какой-то бессмысленной, жесткой утопии.

На одно мгновение, то рассматривая его, то прижимаясь к нему, я вспомнила летние дни: очень давно, когда я шлялась по модной тогда «Республике» на Тверской в бесконечном томлении по настоящей любви, и вокруг сновали эталонные хипстеры, и мне казалось, что жизнь всегда будет такой безмятежной, в ней никогда не будет ничего, кроме моих внутренних демонов и моего безумия.

Я тогда часто резала себя. Помню это чувство: руки, изрезанные до локтей. И сладкий вкус колы во рту, смешанной с барбитуратами, и еще это ощущение, как летнее платье, его шелковая ткань, ласкает изрезанную кожу рук и бедер. И волны однообразной инди-музыки в ушах. Что за девушку из 2006–2007 года я вспомнила? Я уже ничего не знаю о ней. Возможно, ее похитили инопланетяне.

Я жадно и пристально смотрю, как дышит человек, спящий рядом со мной, на его коротко обрезанные ногти на любимых руках, и мне страшно за него. И кажется, что есть только это чувство страха и что только оно было всегда. И больше ничего никогда не было и не могло быть. И мне страшно, что он будет вынужден уехать и я его больше не увижу. Моя любовь эгоистична, и мне страшно оставаться без него.

Он просыпается и смотрит на меня растерянно, как всегда смотрят при пробуждении.

Я люблю минуты, когда он такой сонный и беззащитный. Между нами наконец нет никаких масок, есть только я и он – и наша общая уязвимость перед миром, вдруг превратившимся в агрессивную машину. Я смотрю и смотрю на него: на правой щеке видны следы от подушки. Я приношу ему кофе с кухни, он недолго смотрит на меня уверенно и весело, и пару минут я думаю, что все будет хорошо каким-нибудь волшебным и непостижимым образом.

Но когда, допив кофе, он начинает одеваться, эта мысль сразу же меня покидает. Остаются только страх и тревога за него. Уже на улице, когда мы вместе идем до метро, я думаю только о том, как скоро мы увидимся снова.

У входа в метро он обнял меня порывисто и нежно, так мог только он, и я почувствовала всю его очень худую спину и каждую его косточку. И потом это невыносимое ощущение разорванного тепла.

На каждую светлую линию на небе, каждый след от самолета, длинный, как шрам, я могла смотреть и думать, что он тоже видит их сейчас. Если я видела кого-то похожего на него, по моей коже тут же проходил озноб.

Короткая запись на «Ютубе», и я вижу его глаза, руки в веснушках, желтоватую кожу; будучи историком по образованию, он говорит что-то о чуме. Эта запись из той далекой теперь весны, когда я так смертельно его ревновала, и вот я вглядываюсь в него через экран, слушаю его голос, и память, всегда такая изменчивая, оборачивается голой потребностью.

В минуты страдания психике нужно уцепиться за что-то, и я всегда цеплялась за свою связь с ним. Мы никогда не уходим от тех, кого любим, пусть даже только внутри нашего сознания.

Часто я думала о силах, которые позволяют человеку оставаться собой, тем, кто он/она есть, даже в самых немыслимых условиях, вроде тюрьмы или лагерей. Об этой предельной внутренней собранности, концентрации, необходимой для того, чтобы сохранить свою личность. Оставить ее хоть немного прежней.