Март, октябрь, Мальва

Я С ТОБОЙ В РОКЛЕНДЕ,

МНЕ СНИШЬСЯ ТЫ, МОКРЫЙ,
ПЕРЕПЛЫВШИЙ ВПЛАВЬ МОРЕ,
ПЕРЕСЕКШИЙ ПЕШКОМ
ВСЮ АМЕРИКУ.

АЛЕН ГИНЗБЕРГ. ВОПЛЬ

Близость

ГЛАЗА дворника, наполненные южным теплом, мимоходом вбирают меня в себя посреди заснеженной Сретенки, пока я спешу к его дому. Эти темные глаза наполнены теплом, о котором я ничего не знаю и, наверно, никогда не узнаю. И сквозь мороз я спешу к знакомому подъезду, к тому, что я знаю хорошо, до дрожи.

Я люблю эти несколько минут до за ожидание, которое в них есть. Не могу уйти, не могу прекратить. И вскоре мы оказываемся под одеялом – я и он. Он что-то говорит мне на ухо.

Я не могу разобрать и почти сразу вскрикиваю и проваливаюсь в собственный стон.

И теперь он шепчет мне на ухо: «Тихо, тише, тише».

И я отключаюсь от себя самой, исчезаю в черном тепле. И когда я прирастаю к его члену, беру его в рот, мне становится так тепло и хорошо. Я становлюсь маленькой и несуществующей, становлюсь собой. Одновременно ребенком и женщиной. Всегда одновременно. Мне нравится слушать, как он начинает стонать и гладит мою шею и лопатки, и как затем, кончая, он протягивает мне свою руку, и наши пальцы сплетаются, потом он прижимает меня к себе и снова дает мне руку. И мне кажется, что близость между нами черная, теплая, бесконечная и что она не может прерваться.

Ни мороз, ни ветер, ни весь внешний мир – ничто не может нас разлучить.

А уже в апреле на своей кухне после очередной близости он рассказывает мне о девушке в окнах доходного дома, на которую он смотрел часами во время работы из широкого офисного окна в 2000 году. Он работал тогда в Гнездниковском переулке. И он описывает мне ее светлые волосы до лопаток, и я представляю себе, каким золотым было ее тело. И почему-то внезапно спрашиваю его, где он был в день взрыва в переходе на Пушкинской в том же 2000 году. И он говорит мне, что был за границей, в Испании. И я вспоминаю дым, который я видела в своих окнах в тот августовский день. За неделю до теракта я купила сережки в этом переходе. Я жила тогда рядом с «Пушкинской», мне было четырнадцать лет, а ему двадцать пять.

Затем он снова говорит мне о той девушке, ее волосах и теле, и что он прозвал ее Белочкой про себя, он говорит, что она ничего не делала целыми днями, а только ходила по комнате туда-сюда обнаженная и долго стояла перед огромным мольбертом, но позже кто-то из сотрудников редакции, где он работал, зашел к ней в гости и узнал, что это не мольберт, а огромное зеркало и что она просто красилась. Я предположила, что, возможно, она была в депрессии, и он посмотрел на меня внимательно и ответил:

– Не все так сложно устроены, как ты.

Я опустила голову и улыбнулась про себя: значит, он думает, что я сложная.

И вот я уже снимаю с себя его майку, одеваюсь, выхожу из его квартиры, и близость между нами прерывается, разрывается.

На следующий день я гуляю в Гнездниковском переулке, где он работал в 2000-х, смотрю в окна дома, куда он смотрел на светловолосую девушку Белочку. День, два он не отвечает на сообщения.

Сумасшедшая в городском кафе говорит:

– Кому нужна любовь после смерти?

А я ношу в холщовой сумке новые кружевные трусы на случай, если он меня позовет снова.

Лилово-золотистые апрельские сумерки, издательская вечеринка на последнем этаже Гостиного двора и мое мучительное отвращение ко всем, кроме него, ужасное чувство сиротства, оторванности от него и от себя самой, а значит, и от реальности.

Шампанское, хор веселых голосов… Глядя на город с высоты, я воображаю себе любовь, которой никогда не знала и, наверно, не умела давать, – всегда только привязанность, потребность в близости, чтобы укрыться от страха.

Когда мне было двенадцать лет, поезд мчался из Подмосковья в Москву, и в окно я видела ночное летнее небо, и поля, и стога сена, весь мир принадлежал мне. Тем же летом я ходила с бабушкой в кино на «Титаник» уже в третий или четвертый раз, и небо на экране было розовым, голубым, желтым и синим. Волшебным. И мне так хотелось безусловной любви, как на экране. В феврале следующего года бабушка умерла. Прошло двадцать четыре года, а мне все так же остро хочется безусловной любви. Но небо больше не бывает таким розовым, как в то лето, когда мне было двенадцать лет.

Уже дома на рассвете в муках тревоги я смотрю по «Ютубу» выступление Тины Тернер 1991 года, она исполняет The Best, на ней светло-голубые джинсы, белая блузка и черный короткий пиджак, она заливается, как безумная, пляшет и бесится, восхитительно свободная, мне кажется, я никогда не буду настолько свободной и никогда не была – или, может, только в то самое лето, когда мне было двенадцать.

Часто я думала о своем теле только как об ассортименте мясной лавки, и в периоды, когда он игнорировал, меня я отправляла ему бесконечные интимные фото в сообщениях в ответ на его молчание, когда оно становилась невыносимым для меня. Всегда.