Мартин М.: Цветы моего детства

Утром, по дороге в школу, Мартин заметил, что букет завял, а свет в окне горит, как и вчера. Вечером ничего не изменилось. Так продолжалось несколько дней. Мартин был заворожен этим светом и этим завядшим букетом, и смутное беспокойство, зародившееся где-то в глубине его сознания, не довело его до идеи что-то предпринять. Потом ему сказали, что старик умер. Свет в его комнате, наконец, погас. Рядом с дверью в его квартиру выставили кипы потрепанных книг и тетрадей. Мартин взял одну наугад. Это был альбом для рисования. На первой странице был портрет мальчика, заглядывающего в окно, и подпись: «Нет и не было прекрасней моей жизни».

Годовщина

Его мать похоронили на том самом кладбище, что располагалось позади их дома. До него было полчаса ходьбы через поле. У Мартина появилась привычка время от времени воровать на городских клумбах цветы и приносить их к ее надгробию. Никто, кроме него, туда не ходил. В первую годовщину ее смерти он пришел к ней с краденым гиацинтом. Ее могила была все там же, слегка запущенная, скромная, окруженная другими похожими друг на друга могилами. Нет, он не встретил рядом с ней загадочного незнакомца, который открыл бы для него мать с неожиданной стороны. Он вообще никого там не встретил. Солнце светило ярко и тепло, как и в любой другой летний день после ее смерти и до нее. Мартин уже свыкся с тем, что конец одного человека не означает конца всего мира, но ему казалась невыносимой обыденность, которая его здесь окружала. Он пытался, но больше не мог сковырнуть ту нежность, которую открыл в себе после ухода матери, связанную с потерей и чувством вины. В траве тихо стрекотали кузнечики, а его душа оставалась такой же тихой и ясной, как этот погожий день вокруг него. Над коваными оградами и каменными плитами кружила мошкара. Единственная протоптанная тропинка вела в лес. Мартин припомнил, как однажды они собирали в этом лесу грибы. Воспоминание это было таким далеким и пронзительным, как будто оно не угасало в нем постепенно все это время, как это обычно бывает, а, исчезнув в самом начале, возникло сейчас совершенно внезапно из неведомой, но живой темноты, как что-то новое, непохожее на то реальное, вполне заурядное событие, которое его продиктовало. Ему даже показалось, что это был какой-то совсем другой, не здешний лес, и только знание о том, что он провел в этих местах всю свою жизнь, и ни в каких других лесах бывать не мог, не позволяло ему в этом увериться. Его мать сидела рядом с ним на корточках, держа в одной руке огромный белый гриб, а в другой крохотный опенок, и разыгрывала импровизированный спектакль. На ней было белое ситцевое платье. Большой гриб говорил что-то грозное басом, а маленький жалобно пищал в ответ. Мартин не помнил больше ничего из того дня, но знал: он был счастлив, и этим счастьем он обязан ей, а значит, она заслуживает всех цветов, которые можно украсть в этом городе. И тут впервые он ощутил не одну только смутную вину перед ней, но и все то сочувствие, которое не далось ему, пока она была больна. Он с ужасом понял, как ей, должно быть, было страшно в ту ночь, когда она умирала. Он не знал, как мог быть так далек от нее, как мог не постараться сделать всего, что от него зависело, чтобы помочь ей. И как хорошо, если кому-то все же удалось хоть немного облегчить ее страдания в эти мучительные последние минуты, пусть даже этим человеком и была глупая Грета.

Корнелиус

У старшего брата Мартина был свой способ находить смысл в хаосе бытия. Ну вот я и пришел, говорил он каждый раз сам себе, приближаясь к местной лечебнице для душевнобольных. «Лечебницой» она являлось, вообще-то, довольно условно. Все понимали, что туда попадают совсем не для того, чтобы лечиться. Любому, кто бы предпринял попытку там кого-нибудь вылечить, рассмеялись бы в лицо. Это было бы все равно что лечить от смерти или от чего-то подобного, что было в порядке вещей, даже если и расценивалось как большая неприятность или необычайная крайность. В первый раз он попал сюда в наказание за взорванную в школьном туалете петарду. Невозможно было оставаться настоящим, бессмысленно-нигилистичным «крутым подростком» и хоть разок не подорвать что-нибудь из школьного хозяйства. Отец пожурил его почти что ласково. Корнелиус отчетливо разглядел гордость и признание в его глазах, когда они выходили из кабинета школьного директора, но в этом не оказалось ничего лестного. Вот они мы какие с тобой – настоящие мужчины, м?! Корнелиус был не склонен к отвлеченным размышлениям, но полоснувшее по какому-то мягкому месту внутри него отвращение при виде заговорщического прищура отца что-то в нем расшевелило, что-то, до сих пор едва ли его беспокоившее. А петарду-то он вообще подорвал не специально.