Мартин М.: Цветы моего детства

Затем он добегал до своей части, принимал душ, переодевался и вспоминал о Мартине. И больше не чувствовал себя ни сильным, ни красивым, ни счастливым. Фредерику хотелось думать, что его сын просто испорчен, что ему не хватает дисциплины. Немного военной муштры – и вся это девчачья дурь выбьется у него из головы. Однако что-то все время пыталось просочиться сквозь эти, такие же крепкие и мужественные, как он сам, мысли, выползти против его воли на поверхность, к сознанию. Что-то темное, что-то мучительное, сидящее где-то очень глубоко внутри него, что-то неподконтрольное ему, что-то постыдное и неприличное. Это был страх. Фредерик боялся своего сына, и боялся этого страха, который тихонько клокотал и булькал, подобно маленькому смердящему болотцу, где-то в самой сердцевине его могучего туловища. Почему-то на этом месте ему всегда вспоминалась жена, а следом целая череда неясных, тяжелых, болезненных импульсов пробегала холодными волнами через все его атлетическое тело, и он решительно отпрыгивал от них куда-нибудь в сторону. Например, в сторону сальных шуточек в кругу любимых сослуживцев или в сторону веселого подтрунивания над самым нерадивым из них, что, если взглянуть с точки зрения последнего, было, конечно, совсем не весельем, а жестокой и бессмысленной травлей.

– Эй, Робби, как твое здоровье? Я у твоей жены вчера забыл спросить.

Единственной разницей между той травлей, которой Робби подвергался в школьные годы, и той, которую он переживал сейчас, было то, что отчего-то теперь ему приходилось притворяться, что все в порядке, что ему тоже кажется это забавным. Фредерик не задумывался о чувствах Робби. Работа была тем местом, где о таких вещах можно было не беспокоиться. Здесь он был очень важен, успешен и уверен в себе, и эта уверенность была для него жизненно необходима.

Первое сентября-2

Так повелось, что в каждом новом учебном году нужно было выбрать себе место за партой, которое останется за тобой по крайней мере до следующего года. Мартин начал думать об этом еще в июне. В августе, за два дня до первого сентября, он, ужасно сконфуженный, решился задать Фи вопрос:

– Может, будем сидеть вместе? Ну, в школе…

Фи задумался всего на секунду и к огромному облегчению Мартина спокойно ответил:

– Давай.

Они лежали на теплой крыше заброшенного склада, и не видели лиц друг друга, но Мартин знал, что Фи улыбается, как и он.

В последние месяцы Фи и Сигма уже не держались в школе все время вместе. В столовой Фи сидел рядом с Мартином. Иногда к ним присоединялась Клелия. Теперь Мартин никогда не смог бы спутать Фи с Сигмой. Кожа Фи была более тонкой, чем у его брата-близнеца, совсем прозрачной на веках. Его руки были немного тоньше. У него всегда был идеально ровный пробор и он всегда ходил и двигался со своей особой, немного аутичной грацией, которой не было у Сигмы. Особенно заметным это становилось, когда Фи проявлял к чему-то интерес или начинал нервничать. Тогда его правое плечо становилось выше левого, и вообще все его туловище как-то странно перекашивало, как старый платяной шкаф, перегруженный вещами.

Им досталась третья парта в первом ряду, возле окна. Они показывали друг другу новые рюкзаки, ручки, карандаши, ластики, точилки, линейки, пеналы, дневники, тетради и обложки для них, любовно выбранные на одном и том же рынке накануне. Все было красивым, чистым и праздничным, и Мартин страшно волновался, что чья-нибудь грубость разрушит их трепетную канцелярскую идиллию. Но ничего не случилось. Как будто на всех вокруг еще лежал отблеск долгого вольного лета, и они еще не успели войти в свои враждебно-оборонительные роли. Даже Вон казался мечтательным и добрым, а госпожа Дездемона все время улыбалась и нюхала завернутые в шелестящую бумагу астры.

Перфокарты

Мать постоянно приносила с работы неиспользованные перфокарты. Мартин рисовал на них шариковой ручкой антропоморфных кроликов и белок. Несколько раз она брала его с собой в большой кабинет, в котором за отдельными столами сидели еще пять или шесть женщин. Главной целью этих посещений был для него дырокол. Если он не был полон, можно было попросить еще неиспользованных перфокарт. Затем Мартину разрешалось выйти на балкон и устроить бумажный снегопад. Белые кружочки летели на землю с третьего этажа, а он стоял на цыпочках, едва доставая взглядом до края бетонной перегородки, и смотрел, как они кружатся, в неизменном восторге.

Теперь у него были листы для акварели и записные книжки, в которых можно было рисовать, а перфокарты никто больше не приносил. Но у него все еще хранилось около двадцати штук в шкафу с другими бумагами. Когда он увидел, как Корнелиус бросает их в корзину для мусора, он пришел в ужас, но виду не подал. Вечером, когда Корнелиус ушел, Мартин достал их и положил в большую коробку из-под обуви, в которой хранил свой дневник, альбомы с гербарием и рисунки. Сперва он хотел изобразить на них что-нибудь, посвященное матери, но, в конце концов, найдя все свои идеи недостойными такого случая, решил оставить их пустыми.

Грипп