Мартон и его друзья

И вот пробило пять часов. Полицмейстер подошел к дверям, распахнул их и спросил нехотя:

— Все в сборе?

— Андраш Киш Баги отправился в Пешт по служебному делу, — доложил сержант. — Иштван Ковач лежит в больнице. Ему голову расшибли. Янош Тот Восемнадцатый, Янош Тот Восемнадцатый… скрылся в неизвестном направлении…

Закончив рапорт, сержант стоял навытяжку и, не отрывая глаз, смотрел на капитана. Капитан молчал. Сержант крепился, крепился, но затем, восприняв наступившую тишину как порицание, заговорил оправдываясь:

— Этот бессукий кобель… Янош Тот Восемнадцатый…

— Слушайте внимательно! — прервал его полицмейстер. — Сегодня утром с девятичасовым, а может быть и позднее, кто-нибудь из социал-демократов поедет в Пешт по вызову партии. Кто поедет — не знаю. Вы пройдете на вокзал, оцепите железнодорожные пути, перрон и зал ожидания. Ни один человек, подозреваемый в причастности к социализму, не должен покинуть город!

Капитан с досадой оглядел подчиненных.

— И если хоть полсоциалиста улизнет из города, то так и знайте, положенные вам на обмундирование восемнадцать форинтов прибавки я верну обратно в казну. Поняли?..

2

Тогда же, около пяти часов утра, двое мужчин медленно и как будто с безразличным видом покидали еще спавший город К. Быстро миновали незамощенные улицы предместья, где края панелей поросли хилой, пожелтевшей от зноя травой, а в пыли проезжей дороги распластались реденькие, чахлые травинки. Колеса повозок и копыта лошадей каждую весну затаптывали эту упрямо пробивавшуюся жизнь.

Город здесь прижимался к самой матери земле: вместе с двух- и трехэтажными домами главных улиц исчезли железные, черепичные и шиферные кровли. Низенькие, слепленные из глины домики напялили на себя драные шляпы крыш. Иная была нахлобучена так криво, что и не понять, с горя или со стыда прикрыл дом свои глаза-окна, или, воскликнув: «Черт с ним, с этим поганым миром!», лихо заломил набекрень продравшуюся кровлю. Кто знает, как оно было, но ясно, что даже заборам надоело здесь торчать понапрасну. «Нечего тут, сударь, стеречь!» — говорили они, и один опускался на колено, другой и вовсе валился на землю. Сквозь тощие деревянные ребра оград вылезали лопухи, крапива, репейник, и по доскам полегших заборов стучали копытца коз.

Почерневшие камышовые крыши как могли защищали от солнца, ветра, дождя и снега трудовой люд, который днем бодро сновал под ними, а ночью забывался от усталости тяжким сном. Теперь, в июле, пыльные, пересохшие камышовые крыши так и трещали над спящими людьми. Одна неосторожно брошенная спичка — и все вспыхнуло бы кругом, и предместье вместе с крышами, домами, скарбом и даже заборами в один миг превратилось бы в обугленные головешки.

…Путники вышли в поле. Оглянулись — никого. Только высокая башня католической церкви провожала их надменным взором да чугунолитейный завод на окраине предостерегающе поднимал кверху свой угрожающий перст — трубу.

Путники прибавили шагу. Немного погодя под ногами у них захрустел гравий пробегавшей вдоль рельсов узкой тропки.

— Отсюда, — заговорил тот, что выглядел постарше, — четырнадцать километров до Чермея.

Он вытащил из кармана брюк часы «Роскопф» величиной с полкочана капусты и посмотрел на циферблат.

— Будапештский поезд в Чермее будет в девять двадцать. У нас остается еще три часа.

Они прибавили шагу и пошли вдоль железнодорожной насыпи, не перекинувшись больше ни словечком.

Пот лил ручьями. Пиджаки они сняли. Но солнце палило так бешено, что и это не принесло облегчения. Точно дождь на оконных стеклах, пот сперва разбахромился струйками по спине, потом струйки слились в одну сплошную слякоть.

— Эх, где наша не пропадала! — весело воскликнул вдруг старший. — Ведь я вступил в социал-демократическую партию, когда Венгрии исполнилась тысяча лет…[18] Не впервые шагаю ради социализма.

После каждой фразы он крепко сжимал губы, тянул носом воздух, высоко вздергивая при этом густые усы. «Правильно дышать» научил его несколько лет назад какой-то актер, преподававший «ораторское искусство» на трехдневных курсах, учрежденных социал-демократической партией.

Молодой брел молча. Это был угрюмый человек. Улыбка появлялась у него на лице так редко, что когда она все-таки показывалась — как, например, сейчас, — то, бедняжка, не знала даже, где, в каком уголке этого костлявого лица притулиться.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ, в которой выясняется, что венгерский язык самый трудный на свете

Те двое, из которых один уже не впервые шагал ради социализма, пришли на станцию Чермей. Старший взял два билета. Они сели в подошедший как раз поезд, отыскали свои места в вагоне, скинули башмаки и протянули ноги, гудевшие так, точно по ним бегали тысячи мурашек.