Мартовские дни 1917 года

Такое бытовое двоевластие, т.е. частичный захват правительственных функций местными, самочинно создавшимися в революционные дни организациями, прокатилось волной по всей России. Среди этих организаций Советы как таковые далеко не занимали первенствующего места – как явствует из протокола Исп. Ком. 15 марта, Советы (доклад бюро о созыве съезда) к этому времени возникли только в 42 городах (как быстро росло число Советов, показывает тот факт, что на Совещании, которое собралось в конце месяца, представлены были уже 138 Советов). Главенствующей формой были объединенные «Комитеты общественных организаций», выявившиеся в провинции в весьма разнообразных комбинациях462. В этих комитетах имели своих представителей и Советы в качестве самостоятельных организаций (подчас раздельных – рабочих и солдатских). Там, где в редких случаях Советы являлись главенствующей организацией, они далеко не носили узкоклассового характера – в некоторых провинциальных Советах на первых порах были даже кадетские фракции, а, например, в Харькове во главе Совета, главенствовавшего в первые дни, стоял официальный член партии к. д., избранный в Совет врачебными организациями; в Ставрополе он носил «всесословный характер и включал мещанских депутатов»; в Москве в Совет первоначально входили представители инженеров, врачей, адвокатов и студенческих организаций. Важно отметить, что «последовательные социалисты», к числу которых относили себя большевики, повсюду в Советах составляли незначительные фракции и не могли иметь руководящего влияния463. Сказать, как это делает Троцкий в своей истории революции, что жизнь в губерниях и уездах сосредоточилась вокруг Советов, значит дать очень неточную фотографическую картину того, что было. Признание петроградского Совета в мартовские дни (запись в дневнике ген. Куропаткина 12 марта) «вторым правительством», на наш взгляд, является глубоко ошибочным. Лишь публицистическим приемом является утверждение «Рус. Вед.» 9 авг. (Белоруссов), что «в первые четыре месяца Советы были хозяевами России». Детальная летопись русской революции первых дней могла бы зарегистрировать множество фактов проявления анархии на местах. Объективно оценивая, однако, эту революционную стихию – в атмосфере ее и рождалось «двоевластие», – скорей приходится действительно удивляться той легкости, с которой страна «переступила порог между самодержавием и республикой» («Хроника»). Недаром те же «Русские Ведомости» в предкорниловские дни, когда велась в «цензовых» кругах острая кампания против Советов, признавали, что Советы вносят «органическую спайку в анархическое движение».

Причины развития местного «правотворчества» лежали, конечно, не только в «стихийном ходе событий», однако было бы несколько упрощенно по трафарету искать эти причины в «систематической бездеятельности» министерства вн. д., объясняемой идеалистическими настроениями его руководителя. Может быть, лично кн. Львову и свойственно было, как говорит его биограф, преувеличивать силу «гения русского народа» и «великой мудрости народа» и отдавать им предпочтение перед «надуманными интеллигентскими решениями»; может быть, тезис – народ свободно и по-своему устроит судьбу России – и органически сплетается с мировоззрением этого славянофильствующего земского и общественного деятеля, но не будем все-таки придавать слишком большое уже значение декларативным заявлениям и довольно безответственным разговорам с газетными сотрудниками, которые обычно цитируются в исторических трудах для характеристики настроений премьера, Прославленные слова кн. Львова: «Мы можем почитать себя счастливыми людьми: поколение наше попало в наисчастливейший период русской истории» (он ими закончил свою речь на объединенном заседании «четырех дум» 27 апреля), были уже запоздалым отзвуком все того же почти всеобщего мартовского пафоса464. Пожалуй, нарочитая «восторженность» премьера была уже анахронична, но она свидетельствовала о не покидавшем кн. Львова оптимизме даже в дни первого правительственного кризиса.