Мартовскіе дни 1917 года

Настроенія в Ставкѣ, очевидно, были характерны и для значительнаго большинства команднаго состава на периферіи. Понятіе "контр-революціонности", конечно, весьма относительно — для всякаго рода большевизанствующих революціонеров выпрямленіе линіи в сторону безоговорочнаго признанія Временнаго Правительства само по себѣ уже являлось в тѣ дни признаком отрицательнаго отношенія к совѣтской платформѣ, т. е. признаком контр-революціонных умонастроеній. В соотвѣтствіи с этой демагогической тенденціей "лѣвая" революціонная исторіографія (большевицкая по преимуществу) желает представить нѣсколько иную картину на фронтѣ, посколъко дѣло касается реставраціонных поползновеній кадроваго офицерства. Неоспоримо, в многотысячном, связанном корпоративной средой и профессіональной традиціей офицерском корпусѣ (сильно, правда, измѣнившемся в період войны)[315] не могло быть внутренняго единства в смыслѣ принятія революціи. Но "многочисленные'' факты, на которые ссылается эта литература, в концѣ концов сводятся к довольно шаблонному повторенію зарегистрированных в мартовскій період "борьбы за армію" случайных сообщеній, подчас возбуждающих даже большое сомнѣніе. Оставим в сторонѣ полуанекдотическую офицерскую жену, демонстративно игравшую на фронтѣ у открытаго окна на роялѣ "Боже Царя храни" — ей и так уже слишком посчастливилось в литературѣ. Из письма, направленнаго из дѣйствующей арміи в адрес "депутата Чхеидзе" и помѣченнаго 8 марта, мы узнаем, что на повѣрках в нѣкоторых частях 28 корпуса Особой Арміи (т. е. гвардіи) послѣ переворота продолжали пѣть "Боже Царя храни" и "Спаси, Господи, люди Твоя" — "очевидно" там, гдѣ "начальники являются приверженцами стараго режима, и солдаты мало ознакомлены с событіями" — добавлял освѣдомитель. Начальник кавалерійскаго корпуса гр. Келлер, отказавшійся присягнуть новому правительству, прощался со своим полком, как свидетельствует Врангель, пропуская его церемоніальным маршем под звуки того же "Боже Царя храни". Надо ли видѣть здѣсь нарочитую демонстрацію или привычную при торжественной обстановкѣ традицію національнаго гимна? Он не был ни отмѣнен, ни замѣнен революціонным гимном, и Деникин нам разсказывает о сомнѣніях военнаго командованія — пѣть ли народный гимн.

Можно привести, конечно, десятки эпизодов, прямо или косвенно говорящих об отрицательном отношеніи в отдѣльных случаях, высшаго и низшаго командованія к перевороту. Ген. Селивачев, командовавшій 4-ой Финл. стрѣлковой дивизіей на юго-западном фронтѣ и принадлежавшій к числу тѣх военачальников, которые желали только в "ужасное переживаемое время" справиться с "великой задачей удержать фронт", в дневникѣ 6-го марта отмѣчает, что его командир корпуса — "глубочайшій монархист, участник "Русскаго Знамени" и юдофоб чистѣйшей воды" — отдал приказ, из коего "ясно, что, кромѣ верховнаго главнокомандующаго, он не признает никого из Временнаго Правительства". В дневникѣ генерала пройдут и его собственные подчиненные, не освѣдомлявшіе солдат о происшедших событіях и не позволявшіе читать газеты, потому что эти "идіоты" все равно не поймут, и потому, что "глупая затѣя" в некультурной странѣ не может долго длиться. В результатѣ давались подчас, по выраженію Врангеля, "совершенно безсмысленныя толкованія отреченію Государя": так один из командиров пѣхотнаго полка объяснил своим солдатам, что "Государь сошел с ума". Можно допустить, что живую реальность представлял и тот гусарскій ротмистр, который свою часть информировал об отреченіи Царя в такой формѣ: "Е, И. В. изволил устать от трудных государственных дѣл и командованія вами и рѣшил немного отдохнуть, поэтому он отдал свою власть на время народным представителям, а сам уѣхал и будет присматривать издали. Это и есть революція, а если кто будет говорить иначе, приводите ко мнѣ, я ему набью морду. Да здравствует Государь-Император. Ура!"[316].