Мартовскіе дни 1917 года

Только 17-го собрались поѣхать в Ставку члены Правительства. Свѣдѣнія об этой поѣздкѣ в печать проникли очень скудно. В "Рус. Вѣд." довольно глухо было сказано, что "линія общей работы найдена". Лукомскій в воспоминаніях передает лишь внѣшнія черты посѣщенія революціонными министрами Ставки, зафиксировав момент пріѣзда, когда министры по очереди выходили на перрон из вагона и, представляясь толпѣ, говорили рѣчи: "совсѣм как выход царей в опереткѣ" — сказал кто-то из стоявших рядом с генералом. Повидимому, декларативных рѣчей было сказано не мало[353]. Возможно, что декларативной стороной и ограничился главный смысл посѣщенія министрами Ставки... Как видно из "секретнаго" циркулярнаго сообщенія, разосланнаго за подписью Лукомскаго, в Ставкѣ 18-го происходило дѣловое совѣщаніе с "представителями центральнаго управленія" для выясненія вопросов "боеспособности арміи". Совѣщаніе пришло к выводу, что Правительство должно "опредѣленно и ясно" сообщить союзникам, что Россія не может выполнить обязательств, принятых на конференціях в Шантильи и Петроградѣ, т. е., не может привести в исполненіе намѣченныя весной активныя операціи. Деникин, со слов ген. Потапова, передает, что Правительство вынесло отрицательное впечатлѣніе от Ставки. Если не по воспоминаніям, то по частным письмам того времени — и с такой неожиданной стороны, как в. кн. Серг. Мих. — вытекает, что само правительство в Ставкѣ произвело скорѣе хорошее впечатлѣніе. 19 марта Серг. Мих. писал: "всѣ в восторгѣ, но кто покорил всѣх, так это Керенскій".

II. Революція и война.

1. Симптомы разложенія.

Временному Правительству и верховному командованію предстояло практически разрѣшить проблему исключительно трудную — сочетать стремленія революціи с задачами продолжающейся войны. В предфевральскіе дни сознаніе сложности этой проблемы при сохраненіи жизненных интересов страны, конечно, не чуждо было представителям соціалистических партій — за исключеніем, быть может, упорных догматиков крайняго толка. Страх перед возможной катастрофой клал преграду революціонной пропагандѣ и мѣшал "подлым софистам " (по выраженію Ленина) приложить провокаціонно, т. е. преждевременно, свою печать к грядущим событіям.

Фронт не мог быть изолированным оазисом в атмосферѣ той психологіи фаталистически неизбѣжнаго, которая охватила наканунѣ стихійно разыгравшихся событій всѣ круги и всѣ слои русской общественности и обостряла до крайности напряженность ожиданій народных масс... "Недовольство в народѣ становится сильнѣе и сильнѣе... Революція неминуема" — это запись 2 февраля в дневникѣ боевого генерала на фронтѣ — Селивачева (8 марта, послѣ событій, Селивачев записал: "несомнѣнно, что послѣ войны революція была бы болѣе кровавая, а теперь — провинція просто таки присоединилась").