Мартовскіе дни 1917 года

Адм. Колчак принадлежал, несомнѣнно. к числу крупных индивидуальностей[422]. Можно думать, что иниціатива Ставки была бы поддержана не за страх, а за совѣсть большинством команднаго состава и по внутреннему убѣжденію и по выработанной традиціи дисциплины — этому чувству чести военный среды. Так ярко послѣднее выразил ген. Селивачев записью в дневник но поводу "запроса" военнаго министра об отношеніи к приказу № 114: "не знаю, как отвѣтят мои командиры полков... Я же лично дам такой отвѣт: "для меня, как человѣка военнаго, всякій приказ военнаго министра непреложен к исполненію; обсуждать затронутые вопросы я считаю возможным лишь до тѣх пор, пока они не вылились в форму приказа. Тѣм болѣе вопросы внутренней жизни войск, которые должны основываться на принципах, а не на разнообразной обстановкѣ, повелѣвающей в бою; как начальник, я не мог бы довѣрять своему подчиненному, позволяющему себѣ критиковать отданный мною приказ"...[423]. Показательным примѣром может служить и ген. Марков, дневник котораго цитирует Деникин. Первые дни в X арміи на Зап. фронтѣ — время колебаній и сомнѣній. "Всѣ ходят с одной лишь думой — что-то будет? Минувшее всѣ порицали, а настоящаго не ожидали. Россія лежит над пропастью, и вопрос еще очень большой — хватит ли сил достигнуть противоположнаго берега" (запись 6 марта). "Все то же. Руки опускаются работать. Исторія идет логически послѣдовательно. Многое подлое ушло, но и всплыло много накипи". Прочитав какое то "постановленіе" в "Извѣстіях" за "немедленное окончаніе войны", экспансивный автор дневника запишет: "погубят армію эти депутаты и Совѣты, а вмѣстѣ с ней и Россію" (9-го). Проходит нѣсколько дней и Марков уходит с головой в ''совѣты" и "комитеты". 30 марта он вносит в дневник: "Спокойное, плодотворное засѣданіе армейскаго съѣзда до глубокой ночи". И позлее: "Я вѣрю, что все будет хорошо, но боюсь — какой цѣной"... В записях современников из числа военных часто раздаются жалобы па непригодность кадровых офицеров для выпавшей им роли политических воспитателей солдат, что препятствует развитію иниціативы командованія. Но не боги горшки обжигают, и эта "удручающая" политическая "незрѣлость" все же, как свидѣтельствуют многочисленные примѣры, очень скоро приспособилась к революціонной обстановкѣ.

Ген. Деникин, склонный с нѣкоторым излишеством примѣнять статистическій метод, опредѣлил, что 65% начальников арміи не оказали достаточно сильнаго протеста против "демократизаціи" (т. е. "разложенія" арміи). Подобное утвержденіе по существу является лучшим отвѣтом на обвиненіе в "демагогіи". На эти 65% возлагает отвѣтственность и Гучков в воспоминаніях, написанных в эмиграціи уже тогда, когда вынужденная обстоятельствами демократическая тога 17-го года, мало соотвѣтствовавшая самым основам политическаго міросозерцанія перваго военнаго министра революціоннаго правительства, была сброшена. Всѣх своих ближайших помощников по проведенію реформы он обвинял в демагогіи — они потакали революціи по соображеніям карьеры[424]. Свидѣтельство самооправдывающагося мемуариста, вспоминающаго былые дни в ином настроеніи, чѣм они им переживались, не может быть убедительным в силу своей тенденціозности.

IV. В преддверіи кризиса

Было бы наивно предположить, что военное командованіе при самых благопріятных условіях могло бы своей энергичной иниціативой устранить то основное роковое противорѣчіе, которое вытекало из самой дилеммы, вставшей перед обществом и народом: революція и война. Так, может быть, могли думать немногіе энтузіасты, раздѣлявшіе почти мистическіе взгляды адм. Колчака на благотворное вліяніе войны на человѣческій организм и готовые повторять за ним, что революція открывала в этом отношеніи новыя перспективы[425]. Жизнь была прозаичнѣй, и всей совокупностью условій, которыя были очерчены выше, властно намѣчался как будто бы один путь, опредѣленный в дневникѣ писательницы, не раз цитированной (Гиппіус), словами: "надо дѣйствовать обѣими руками (одной — за мир, другой — за утвержденіе защитной силы)".

Еще опредѣленнѣе было мнѣніе В. Д. Набокова, принадлежавшаго к числу тѣх, которые полагали, что одной из причин революціи было утомленіе от войны и нежеланіе ее продолжать... Но только мнѣніе это сложилось уже в процессѣ революціи и сильно отражало в себѣ слишком субъективное воспріятіе дѣйствительности. В сознаніи Набокова вырисовывался единственно разумный выход — сепаратный мир[426]. "Душа арміи", конечно, улетѣла с фронта, как выразился позже замѣнившій Радко-Дмитріева ген. Парскій. "Вернуть эту душу" не в силах были революціонныя организаціи, ибо онѣ не могли "имперіалистическую" войну превратить в войну "революціонную" и обречены были на противорѣчивое балансированіе в предѣлах формулы "революціоннаго оборончества", сдѣлавшейся офиціальным знаменем совѣтской демократіи. Эта формула, стремившаяся сочетать старые взгляды Циммервальда с новыми патріотическими заданіями, которыя ставила революція, не могла устранить причин распада арміи.