Мартовскіе дни 1917 года

Для продолженія войны нужен был пафос, то есть активное дѣйствіе, — защитная сила была формулой пассивной, которая могла получить дѣйственное значеніе лишь при нѣкоторых опредѣленных внѣшних условіях. Раз их не было, формула теряла свою политическую обостренность. Многіе из находившихся непосредственно на фронтѣ сознавали рождавшуюся опасность. Так ген. Селивачев, знакомясь с планом проектировавшагося прорыва с участка 6 арм. корпуса, записал 11 марта: "Предстоящая операція, говоря откровенно, крайне пугает меня: подъема в войсках нѣт, совершившійся переворот притянул к себѣ мысли арміи, которая безусловно ждала, что с новым правительством будет окончена война, и каждый, вернувшись домой, займется своим дѣлом. А тут опять бои... Какія бы громкія фразы ни говорили от "Совѣта Р. и С. Д.", уставшій от войны и ея ужасных лишеній солдат не подымется духом больше, нежели он подымался при царѣ, а со стороны офицеров едва ли что можно ожидать крѣпкаго: старые — оскорблены, а молодые — неопытны"... Вѣроятно, внутренне сознавали то же и руководящее круги революціонной демократіи. И не только соображенія отвлеченныя, идеологическія, но и психологическія настроенія — реалистическія, толкали демократію на путь поисков всеобщаго мира через Стокгольмскія совѣщанія и путем пацифистских декларацій.

Другая точка зрѣнія совпадала с офиціальной позиціей правительств зап.-европейской демократіи и гласила, что "мир может быть достигнут только путем побѣды". Через 25 лѣт, когда мір переживает вновь катастрофу, кто скажет опредѣленно, на чьей сторонѣ было больше утопіи, и какой путь тогда для культуры и человѣчества был болѣе цѣлесообразен?[427].

Массѣ, естественно, чужда была отвлеченная постановка вопроса. Отсюда возникала та драма в душѣ "простого человѣка", о которой говорил в августовском московском совѣщаніи с. р. Вржосек, выступавшій от имени петроградскаго Совѣта офицерских депутатов: "с одной стороны, мы говорим: боритесь до полнаго конца, вы должны побѣдить во имя свободной родины, а с другой стороны, мы нашему пролетаріату, нашей арміи, странѣ, наиболѣе бѣдной духовными и матеріальными силами, задаем такую колоссальную задачу, которую не может взять на себя ни один пролетаріат міра. И если вы, с одной стороны, говорите: "боритесь", с другой стороны, указываете на Стокгольм и говорите: "ждите оттуда мира", развѣ вы не понимаете, какую драму создаете вы в душѣ человѣка, как вы разрываете ее на двѣ части. Мы — теоретики, мы — люди народной мысли, конечно, сумѣем примирить противорѣчія и в этих изгибах не потеряться. Но неужели вы думаете, что широкія народный массы не ждут дѣтски просто вѣстей мира, как совершенно опредѣленнаго указанія оттуда. И развѣ вы думаете, что так легко стоять перед смертью?... Нечеловѣческим ужасом наполняется душа — так развѣ можно в то же самое время его смущать мыслью о мирѣ и говорить: ты должен думать одновременно и о борьбѣ, и о мирѣ"[428].

Вот почва, на которой развивалась в арміи бацилла, порожденная эксхатологіей фанатичнаго вождя большевиков. В силу своего собственнаго внутренняго противорѣчія революціонная демократія не сумѣла, как не сумѣло этого по другим причинам и Временное Правительство, оказать должное противодѣйствіе разлагающей, упрощенной по своей прямолинейности, пропагандѣ последователей ленинской политики[429].

Вовсе не надо принадлежать по своим политическим взглядам к числу "реакціонеров", как полагает в своих воспоминаніях Керенскій, для того, чтобы признать полную правоту Алексѣева, писавшаго 16 апрѣля Гучкову: "положеніе в арміи с каждым днем ухудшается... армія идет к постепенному разложенію". Верховный главнокомандующій лишь удивлялся безотвѣтственности людей, писавших и говоривших о "прекрасном" настроеніи арміи. Количество мрачных сужденій о состояніи арміи возрастает. Извѣстный нам прапорщик-интеллигент из Особой арміи, бывшій скорѣе в первый недѣли послѣ революціи оптимистом, употребляет уже слова: "армія погибает" (5 мая). И все же положеніе было вовсе не так безнадежно, как оно казалось пессимистам. Спасал, вѣроятно, тот "здравый смысл русскаго народа'', о котором в первые дни революціи кн. Львов говорил Алексѣеву. Надо было не надѣяться на "чудо" (так Набоков опредѣляет апрѣльскія настроенія военнаго министра), а только ближе присмотрѣться к жизни.