Мартовские колокола

Наконец я спустился на последнюю ступеньку и, осторожно опуская ногу, почувствовал, как о носок сапога заплескалась струя воды.

— Опускайся смелей; становись, неглубоко тутот–ка, — глухо, замогильным голосом произнёс Федя.

Я встал на дно, и холодная сырость проникла сквозь сапоги.

Федя принялся зажигать лампу; я, памятуя о том, что в прошлый раз ему пришлось долго возиться с отсыревшими спичками, подал спутнику свои, в медном коробке с плотно притёртой крышкой, через которую не проникала ни влага, ни вода. В этот момент сверху задвинули крышку люка, и нас охватил мрак. Я почувствовал, что стою как бы один в этом наглухо запечатанном склепе — по колено в бурлящей воде. А где–то там, может быть, в десятке шагов, за поворотом, таится загадочное нечто, и впрямь поглощающее неосторожных, рискнувших спуститься в подземелье….

Я поводил над собой рукой, нащупал мокрый, холодный, пупырчатый, покрытый слизью кирпичный свод и нервно отдернул руку… рядом вспыхнул свет — Федя наконец–то сумел разжечь лампу и мы двинулись вперед. Федя нес перед собой лампочку в пять рожков, но эти яркие во всяком другом месте огоньки здесь казались красными звездочками без лучей, ничего почти не освещавшими, не могшими пробить и пары футов этого мрака. Мы пошли вперед по неглубокой воде; водопадов, стоков с улиц, как во время моего прошлого путешествия, не было — по случаю зимнего времени вода от подтаявшего снега лишь кое–где капала из решеток. Света, ранее проникавшего снаружи, теперь почти не было — Федя пояснил, что большая часть решёток забита наледями вроде той, какую нам пришлось преодолевать при спуске…

Грохота экипажей по мостовой, так напугавшего меня в первый раз, тоже не было — порой сверху раздавалось что–то вроде протяжного шороха — это проезжали сани и извозчичьи повозки на полозьях. Потом исчезли и эти звуки, тоннель стал уходить вниз. Федя повернулся к нам (городовой с насторожённым видом следовал за мной): — Из под улицы уходим; сейчас те самые места и будут, осторожнее бы надо…

Мы долго шли, местами погружаясь в глубокую тину или непролазную, зловонную жидкую грязь, местами наклоняясь, так как заносы были настолько высоки, что невозможно было идти прямо — приходилось нагибаться, и все же при этом я доставал головой и плечами свод. Ноги вязли в иле, натыкаясь иногда на что–то плотное. Все это заплыло жидкой грязью, рассмотреть нельзя было, да и не о того мне было.