Мартовские колокола

Геннадий поежился, кутаясь в шинель. Что за ерунда видится, в самом деле! Черт бы побрал этот город с его мистикой упырей и утопленников и Ночных и Дневных дозоров, которые подходят ему куда больше, чем Москве… Тут запросто привидится, как сквозь дворы-колодцы бежит, озираясь, Раскольников с окровавленным топором за пазухой, и заходится в рыданиях девочка-проститутка Соня Мармеладова. А наискось, через площадь, воплощением имперской мощи тяжко скачет, не срываясь с гранитной глыбы, медный император – вековой державный аллюр над Невой. Навечно застывший взгляд выпученных глаз прожигает навылет созданный им и ненавидимый всяким нормальным человеком город… и бросается под колеса проезжающего экипажа мертвый чиновник – чтобы ухватить дрожащими пальцами за полы богатой шинели статского советника, объяснить что-то архиважное, поведать, втолковать. А если не поведает – все, беда… как будто может быть беда горше самого этого города, выстроенного на гнилых болотах, на погибель живому дыханию и ясному разуму?

– Так куды везти теперь, господа хорошие? – прервал размышления Геннадия извозчик. Взяв пролетку на Литейном, седоки велели ехать сначала на Екатерининский канал, но куда дальше – речи не было.

– Давай на Волково кладбище, – велел Геннадий. Москвич, он уже научился недурно ориентироваться в Санкт-Петербурге, хотя так и не привык к нему; какая-то неодолимая сила тянула его на Екатерининский канал… И дня не прошло, чтобы он не приезжал сюда, – и подолгу простаивал у перил, глядя на суету рабочих, грузчиков-носаков, толчею барж и порой слушая траурное трехчасовое дребезжание колокола часовенки. Не раз он твердил себе, что эта сентиментальность – нарушение им же установленных для себя правил конспирации, но ничего не мог поделать: дух девятнадцатого века, мрачная романтика «Народной воли», не желающая стыковаться с форумными баталиями и белоленточными выступлениями, знакомыми ему по «прошлой жизни», все сильнее захватывали молодого человека.

«Теперь уже точно – прошлой», – думал Геннадий. Чем бы ни увенчался этот грандиозный замысел, к прежнему существованию он уже не вернется. Впрочем, рано совсем «отрясать с рук своих» прах двадцать первого века – там оставалось много полезного, но настоящая жизнь и настоящая борьба теперь здесь. Мельком подумалось: пора бы ускорить давно задуманное и отложенное за недосугом дело – накопить «неприкосновенный запас» из будущего. На случай, если порталы вдруг закроются… или он потеряет к ним доступ. И тут же мысль – а ведь он не сомневается, что сам в таком случае окажется на этой, а не на той стороне тоннеля времени…

Сосед Геннадия по пролетке, Янис Радзиевич, молчал. Он знал о цели поездки, но, конечно, не догадывался о чувствах, охвативших товарища. Янис сопровождал Геннадия с момента их отъезда из Москвы; посвящать его во все тайны лидер Бригады прямого действия пока не решался, но давал понять, что возглавляет тщательно законспирированную революционную группу, вполне разделяющую программу «Молодой партии» «Народной воли». Молодой поляк, будучи деятельным членом этой организации и знакомый с кем-то из исполнительного комитета, отправился в Петербург, чтобы навести связи с товарищами из «Петербургской рабочей группы». Та после 1884 года отделилась от «Молодой партии», действовавшей по всей России.

Геннадий очнулся от своих мыслей.

– К Волкову кладбищу, любезный, – ответил он извозчику. – Только сначала заедем в похоронную контору: венок надо купить.

– Так это надо на Растанную! – обрадовался кучер. – По Лиговке, потом свернем. Там все, которые на Волковом хоронят, завсегда венки берут…

Железные ободья глухо застучали по торцевой мостовой. Это особая питерская выдумка, подобной которой в Москве не сыскать: своего рода «уличный паркет». На главных улицах и по направлениям царских проездов мостовые выкладывали из шестигранных деревянных шашек на деревянном настиле. Геннадий не раз наблюдал, как рабочие вырубали эти шашки по особому шаблону из напиленных деревянных кругляшей. Потом скрепляли железными шпильками, замазывали газовой смолой и посыпали крупным песком. Ступать по торцу было мягко, да и лошади не разбивали на нем ног; что до езды, то она выходила куда тише, чем по булыжной мостовой. Однако, судя по рассказам извозчиков (охотно пускавшихся в объяснения по всякому поводу), торец недолговечен, а также служит рассадником грязи и дурного запаха, впитывая навозную жижу и становясь скользким при долгих дождях и гололеде.

На подъездах к кладбищу стали попадаться группки людей. По большей части это были пешеходы, в основном студенты, курсистки, люди постарше, интеллигентской наружности, в массе своей дурно одетые. Городовые на перекрестке беспокойно переминались под мелким дождиком, оглядывая проходящих.

– Кого хоронят, господа хорошие? – обернулся к седокам кучер. – Вроде и не говорили, что кто-то важный преставился…