Маруся Климова

отставных советских полковников и майоров, даже интонации те же, такое же

неуклюжее безвкусное смешение жеманства и грубости. А пресловутое

державинское смешение высокой и низкой лексики? Бросающаяся в глаза

5

корявость стиля?! Вряд ли тут приходится говорить о сознательном

стилистическом приеме, скорее, это нечто вроде неловко сидящих на головах

русских дворян XVIII века париков, явление того же порядка. И напрасно

Ходасевич пытается романтизировать биографию Державина, описывая его

карточные долги, кутежи и воинские подвиги, его книга о Державине - это всего

лишь кокетливый жест эстета, поверхностный парадокс. С таким же успехом

можно садиться за написание биографий советских чиновников вроде

Александра Фадеева или Михаила Светлова -- никто не заставит меня открыть

эти книги!… В общем, по большому счету русская литература и в самом конце

XVIII века еще не началась!

Трудно сказать, что заставило стареющего Державина расплакаться на

выпускном экзамене в Лицее. Что увидел он в юном Пушкине? А может быть, все гораздо проще, и это были слезы впавшего в маразм старика? Как бы то ни

было, но эта встреча мало напоминает встречу умудренного опытом Верлена с

юным Рембо. Перечитывая "Лицейским садам", не нахожу в них ничего, кроме

неумеренной напыщенности и ложного пафоса, ну и еще более или менее умелой

версификации, бойкого рифмоплетства. Вот такого более умелого, чем он сам, версификатора, должно быть, и увидел в Пушкине Державин, то есть опять-таки

графомана, продолжателя графоманской традиции. И по большому счету не

ошибся!

Пушкин, конечно, не кажется мне столь неотесанным и грубым, как поэты

XVIII века, но он все равно сохранил в себе их двойственность. Характеризовал

же он адресата своих стихов "Я помню чудное мгновенье" Анну Керн как

"вавилонскую шлюху", причем фактически одновременно со стихом - в письме.

Кому-то этот факт может показаться даже забавным. Но тот же Лермонтов, к

примеру, обязательно постарался бы выразить всю полноту своих ощущений от

объекта вдохновения в чем-нибудь одном: либо в стихотворении, либо в письме.

В том-то все и дело, с этой тяги к полноте, с присутствия самого этого

стремления выразить, схватить все в одном и начинается для меня Литература. А

все прочее - графомания!

Так стоит ли удивляться, что в XX веке советские литературные

чиновники вновь так воспылали любовью к Пушкину и вцепились в него

мертвой хваткой?! Не могу избавиться от ощущения, что после 17-го года Россия

снова впала в состояние… нет, не "нового Средневековья", а "новой

древнерусскости". Тем же грубым жеманством русского XVIII века веет ото всех

этих новых гораздов и улыб в съехавших набок напудренных париках, пьющих, буянящих и бьющих друг другу физиономии в буфетах домов писателей. Они

так же проигрываются в картишки, ходят на охоту и рыбалку, заводят любовниц, трахаются и даже воюют, сочиняя на досуге стихи и прозу по всевозможным

случаям и поводам. Но почему-то мне все это неинтересно! И Пушкин их мне

тоже неинтересен… И можно сколько угодно повторять, что все это "тоже наша

история", все равно "все это" никогда нашей историей уже не станет: не хватает

всем этим замечательным фактам и подвигам полноты осмысления. Порвалась

связь времен, увы! А некоторые звенья из этой цепочки и вовсе выпадают. Ну, в

30-е годы в качестве Рюрика еще выступил француз Селин, посетив Ленинград, кое-что осмыслив и упорядочив в русском быте тех лет в своих до сих пор

запрещенных во Франции "Безделицах для погрома". Правда, для большей

полноты мне бы очень хотелось найти еще и докладные записки его гида Натали, которые, наверняка, где-нибудь и сейчас пылятся в архивах ФСБ. Интерес у меня

к этим документам сугубо филологический, литературоведческий и

эстетический. Два взгляда на одни и те же факты плюс еще какие-нибудь данные

наружного наблюдения - чем не "Расемон"!

6

Иногда я вообще ловлю себя на мысли, что напрасно я стала

писательницей, начала сочинять романы, теперь в результате все меня считают

за полную идиотку. А ведь я вполне могла бы стать ученым, филологом, защитить диссертацию и даже сделать научное открытие. Например, обнаружить

где-нибудь в архиве, на сей раз питерского дурдома, блокадные дневники

Хармса, не сомневаюсь, с очень оптимистическим названием: "Надежда умирает

последней" (по имени санитарки). Тогда бы это полностью выпавшее из русской

истории звено тоже восстановилось… А так один сплошной мрак и

непроницаемая ночь. "Все забыты и всё забыто!" Пятидесятые годы и того хуже.

Единственное яркое событие - прыжок с балкона Александра Фадеева! Но и оно

не заставит меня сесть за чтение его биографии -- извините, что повторяюсь.

Недостаточно просто пить, чтобы стать хотя бы Есениным. Нет, напрасно все-