Маша, очнись!

Через три минуты биология. Я так сильно наклонилась к странице о кольчатых червях, что почти поддела носом замызганную страничку. В углу странички кто-то любезно нарисовал червя с безумными глазами и вампирскими клыками. Червь ел сам себя.

Горячая рука сзади взяла за плечо.

«Ты замкнулась, — сказал Паша, понизив голос, — у тебя все хорошо?»

Я ответила «да» и посмотрела в окно, стараясь не обращать внимание на Пашу, который как-то странно на меня уставился. Тут зазвонил звонок металлической мелодией «Чему учат в школе».

Все в школе было каким-то ненастоящим и химозным. Белые диваны, которые выдвигали только к приезду комиссии. Пластмассовые яблоки из корзинки Красной Шапочки к новогодней елке. Копья ратников из школьного музея о Великой Отечественной войне.

Мы встали, чтобы поприветствовать Любовь Васильевну — «русскую красавицу», как ее называли в школе. Любовь Васильевна мазала губы персиковой помадой, глаза голубыми тенями и никогда не расчесывала крашеные желтые волосы. А еще Любовь Васильевна обладала феноменальной способностью орать все долбаные сорок пять минут.

Она орала на двоечников, но дисциплины не получалось. Потом орала на отличников, чтобы неповадно было. Она орала теорию о кольчатых червях, тряся учебником у меня под носом. В какой-то момент нос мой не выдержал, я чихнула и съежилась: перебила.

Любовь Васильевна умолкла и вдруг взвыла: «Все нервы мне вытрепали! Самостоятельная работа! И не надо на меня так смотреть»

Любовь Васильевна ушла в лаборантскую: богом могу поклясться, что не только за листочками, но и за секретным горячительным напитком для крепких связок, который она сто процентов попивала на переменах с нашим школьным скелетом Йориком.

Йорика вытаскивали из лаборантской раз в год, чтобы в декабре надеть на череп красную шапку с пришитой к ней бородой, а на грудную клетку свесить мишуру. В остальное время Йорик покоился в дальнем углу лаборантской, и мы тихо ему завидовали: прожил человек жизнь, в школе давно отучился, а теперь никакие кольчатые черви его не интересуют. Стоишь себе да попиваешь горячую медовуху со старой девой.

Пока Любовь Васильевна копалась, ко мне подпрыгнул Паша, аккуратно держа телефон экраном книзу. Зачем-то задал дурацкий вопрос о том, самим ли нам надо вырывать двойные листочки, и тут я поняла: он меня фотографировал, тыкая с нижней стороны телефона большим пальцем.

Я зачем-то долго отвечала про листочки, косясь на экран. Потом все-таки выдавила: «Не надо, уйди»

Паша завозмущался, мол, а че такое, но потом посмотрел на меня, все понял и поскакал к дружбанам.

«Смотрите, вот они — типичные любители биологии!» — загоготал он. Дружбаны верно захихикали в ответ. Потом телефон передали Насте. Настя проворковала что-то про задротов и с Пашиного телефона закинула фото в беседу класса.

Когда Любовь Васильевна, явно успевшая поддать секретного горячительного напитка, вышла из лаборантской, смеялся весь класс. А дальше все случилось как в замедленной съемке: Любовь Васильевна вычислила виновника, подлетела к Паше и дала ему леща его же учебником. У Паши медленно исчезла улыбка и загорелась та самая хамоватая гримаса, с какой люди устраивают скандал в ресторане из-за недосоленной еды. Паша низким протяжным (у нас же замедленная съемка) голосом заорал: «Мой отец вас засудит, и вы сядете!»

Любовь Васильевна раскидала листочки и заорала в ответ — так же низко и протяжно: «Да лучше сесть, чем с вами такими быть!»

Потом дверь класса с грохотом закрылась, замедленная съемка прекратилась и мы затихли, но потом все быстрее и быстрее стали говорить, а скандальная новость о Любовь Васильевне неслышно потекла по всем телефонам школы.

Так мы остались без учителя биологии. А еще я впервые увидела в школе что-то настоящее — ну, знаете, когда работники образовательной организации оказываются просто уставшими училками.

Стать новой версией себя

8 класс, зима

Паша хлопал по заднице, я краснела. Ева все больше и больше говорила со мной и в школе и однажды сказала: «Да пусть перестанет! Прекрати подлизываться. Я научу, и больше не тронет»

Так на каждой перемене, в углу, где поменьше людей, мы учились ходить.

Ева говорила: «И не подпрыгивай! Уверенно, ты же стерва»

Я старалась ходить уверенно, но меня выдавали пальцы: по бедрам я настукивала музыку Бетховена. Ева замечала и командовала: «Пальцы!»

Ева традиционно у «Пятерочки» разматывала клубок наушников и давала мне один. Мы слушали Кэти Перри. Когда однажды я предложила Чайковского, Ева сказала: «Так не пойдет. Стервы не слушают классику».

О Паше говорить было запрещено. На переменах Ева раскидывала мне руны с советами на день, но про себя я задавала вопрос: как же он относится ко мне. Ева не слышала меня, как штурман может не слышать матросов, и потому не ругалась.

Ругалась она только когда я совсем уходила за стекло, подальше ото всех и от нее в особенности. Было поздно не становиться стервой, и Еве не нравилось, что она не может вытащить меня из моего же мира.

Гречка для девственницы