Машеров: "Теперь я знаю..."

Свет тем временем погас, оркестр заиграл торжественную увер­тюру, а когда открыли занавес, дед наш уже сладко спал, свесив голову на грудь, сиявшую золотым созвездием. Правда, на прият­ный, усиленный радиоаппаратурой голос молоденькой ведущей про­снулся. Но не надолго. Только пока артист патетически читал стихотворение-панегирик. На арии знаменитой оперной дивы опять закимарил. На шумном, залихватском народном танце проснулся и довольно громко спросил, будут ли танцы еще. Хозяин полушепо­том заверил гостя, что танцы будут, и тот снова отключился. Но вот дали "Лявониху", и растерянный Петр Миронович не знал, что де­лать - будить или не будить, или пусть себе поспит, тем более что в полумраке зала не каждый этот конфуз видит. После танца, когда юные таланты заиграли на скрипочках, дед неожиданно поднялся и по слогам четко произнес:

- До-мой!..

Петру Мироновичу не без труда удалось усадить его на место. А секретарь по идеологии шепотом скомандовал бежать за кули­сы и дать любой танец. Я заколебался, и он не без злости в го­лосе довольно громко прошептал:

- Та-нец!

Я оказался за кулисами, но изменить что-либо было невоз­можно. Танец не был "заряжен", а на выход стояла знамени­тость с "Соловьем" Алябьева. Я вернулся и солгал шефу, что сейчас будет "Бульба". Тем временем над залом разлилась трель соловья, и Генсек опять поднялся. Зал удивился, соловей по­перхнулся, а "дорогой" произнес громко:

- До-мой. - И уже совсем настойчиво. - Я хочу домой!

- Занавес! - скомандовал секретарь министру, и тот рванулся за кулисы.

Занавес накрыл "соловья". Зал зашумел от удивления, а Пер­вый секретарь ЦК КПБ, кандидат в члены Политбюро ЦК КПСС, П. Машеров с художником В. Громыко, артистом 3. Стомой, композитором Ю. Семеняко, поэтом М. Танком, сгорая от стыда, под руки выводил из зала "ум, честь и совесть нашей эпохи". Совпартактив удивленно хлопал глазами и спра­шивал сам у себя:

- Что, уже все?

Из театра Брежнева привезли в ресторан гостиницы "Юбилей­ная", чтоб под ее лучами и с ее благословения поднять чарку за город-герой Минск, который наконец получил свою заслуженную награду. Ну, а то, что получил ее через годы после "высочайше­го" указа, - так лучше поздно, чем никогда.

Столы ломились от заморского и отечественного питья, ко­торому соответствовала закусь. За столами уже сидело высшее чиновничество и страдало оттого, что дорогой гость где-то за­держивается, а без него к трапезе нельзя было приступать. Поте­ли и слезились бутылки, освободившись из ледовых камер. Под­таивал ледок под шампанским. Балычки, охотничьи колбаски, полендвички, заливные язычки, салатики и прочие разносолы жда­ли своей незавидной участи.

Брежнева под руки привели в зал и посадили за длинный стол, который обычно называют "столом президиума" и за которым сидят только самые-самые во главе с наисамейшим. Пока наисамейший топал от порога к этому столу, челядь устроила овацию и, как мне казалось, не столько от "верноподданнических чувств-с", сколько от "предвкушения-с" привычного кайфа от напитков, закуски и речей.

Но до тостов и приветствий дело не дошло, хотя они не толь­ко предполагались, но и заранее писались. С помощью ассистентов-адъютантов гость встал на собственные ноги. Зал притих в ожидании речи. А Генсек неожиданно отодвинул в сторону бумажки и пошел на незамысловатый экспромт:

- Ну, что, товарищи, врежем?!

Зал завыл от восхищения человеческой простотой вождя и по его непосредственному примеру врезал до донышка. У огорчен­ного и растерянного Петре Мироновича, видно, было уточняющее-алаверды, но произнести его он не успел, вождь старался подняться и, как тот знаменитый Органчик, о писанный Салтыко­вым-Щедриным, повторял:

- Домой... Я хочу домой!.. И не возражайте, если я хочу!..

Никто "не возражал". Петр Миронович отступил в сторону. Слуги почти вынесли недужного на свежий воздух. До железно­дорожного вокзала кортеж с московскими гостями проводило высокое республиквнское чиновничество и представители от го­родов и районов. Остальные же, православные атеисты, проявив здравый смысл, остались в ресторане и пили до рассвета за себя и за того парня.

О самочувствии Петра Мироновича во время торжеств и после "высочайшего посещения" можно не говорить. Оно не принесло ему ни радости, ни светлых перспектив. Казалось, что пересуды, до­гадки, сплетни, анекдоты заполнили всю затхлую атмосферу про­винции. Выстраивались невероятные предположения и проекты, да­же такие, что дни Машерова на должности Первого "сочтены". Ко­му вся эта свистопляска была нужна, догадаться не трудно. Обыва­теля словно готовили к прощанию со своим героем.