Машина бытия

Тонкой струйкой потекли воспоминания о том, что было до того, как он плыл вверх, и о первых минутах пробуждения сознания на корабле. Этих воспоминаний было недостаточно для того, чтобы напугать его мыслью о том, что они могут завладеть маленьким яйцом, содержащим его сущность… но вполне достаточно, чтобы разжечь его любопытство.

(Видите ли, все Сиукурнины испытывают любопытство, которое невозможно подавить, а чилитигишское самосознание лишь усиливает это качество.)

Сиукурнин плыл, полз, извивался, удлинялся и сжимался. Вниз, вперед, вверх. Теперь ему приходилось отфильтровывать часть окружавшей его «музыки»: хрипы в больших мешках с воздухом, бульканье и колебание жидкостей, потрескивание и посвистывание. Все это так отвлекало. Один из его элементов опутал паутиной голосовые связки хозяина (Сиукурнин называл их «большими вибраторами»). Другая часть охватила речевые центры в мозгу. Жгутики достигли поверхности глаза и сосудов на веках, устанавливая контакт с окружающим миром.

Поначалу он никак не мог сосредоточиться – ведь все вибрации были распределены по отдельным органам чувств; потом искушение стало непреодолимым. (Разве можно его в этом винить?) Сиукурнин согласовал контакт между речевыми центрами и голосовыми связками.

По окруженной соснами поляне разнесся человеческий голос:

– Слушайте! Слушайте! Вода! Сон! Огонь! Есть!

О, какое это было головокружительное ощущение!

Двое прямоходящих – охотники, спящие в палатке, – торопливо выбрались наружу. Один крикнул:

– Давно пора…

Он замолчал. Огня не было. У кострища стоял, вытаращив от ужаса глаза, Сэм. Левую руку он прижимал к горлу, а правой как будто старался что-то оттолкнуть.

Потом Сэм пошатнулся, упал…

В больнице сильные вибрации стихли до уровня отдаленного шипения. Лампа на прикроватном столике была выключена. Но тихое гармоническое отражение от кремовых стен все же перемешивалось с ровным свистом дыхания спящего.

Сэм лежал с закрытыми глазами на спине на единственной в комнате кровати. Его грудь спокойно поднималась и опадала под зеленым гудением одеяла. Где-то рядом пульсирующий мотор исполнял свое облигато. Передвижения городского транспорта вдали сопровождались тихим, привычным гулом, вздохами и скрежетом. Эфир играл виртуозное соло в воздухе в тон волне дезинфицирующего средства. Цокот каблуков медсестры в коридоре добавлял резкий, случайный ритм, вплетавшийся то тут, то там… то тут, то там сквозь другие вибрации, и это будоражило сознание существа на кровати.

(В конце концов теперь он вспомнил долгую, практически непрерывную тишину во время миграции. В некотором роде он изголодался по этим удивительным «шумам».)

Через приоткрытую дверь в палате было слышно, как врач разговаривает с Беверли, женой Сэма. Врач был человеком высокого роста, с носом, напоминавшим птичий клюв. В его образе преобладали розовые и светлые тона, многочисленные оттенки белого. Его руки издавали резкие вскрики, в карманах что-то позвякивало, а изо рта лилось вместе с дыханием гудение табака.

Беверли вызвала странный эффект двойного узнавания: знакомыми казались ее темные волосы, мягкий овал лица, проницательные серовато-зеленые глаза. (Это, конечно, были воспоминания Сэма.) А к этому примешивался яркий взрыв душистой пудры (по-прежнему знакомый, да, но переходящий в неописуемый тон), а также глиссандо золотого ожерелья на фоне зеленого пальто и зеленого костюма, а вокруг – четкий ритм золотисто-бронзовых пуговиц. (Это далеко не все, но для читателя, не обладающего чилитигишским самосознанием, эти эффекты ничего не значат.)

Голос врача, старавшегося осторожно успокоить Беверли, напоминал барабанную дробь.

– Вне всякого сомнения, это какая-то разновидность нарколепсии, – говорил он. – Но лимфатические узлы не увеличены. Пульс и дыхание в норме. Температура поднялась, но это не опасно. Я подозреваю, что это реакция на нервное напряжение. Он много работал?

– Нарколепсия, нарколепсия, нарколепсия, – шептал Сиукурнин губами Сэма.

Хотя… это были уже не совсем губы Сэма. Точнее сказать, это были губы Сэма-Сиукурнина.

Просто нужно понимать, что, имея одиночное эго, весьма сложно понять происходящее. То, что кажется вам странным и непреодолимым, происходило и с Сэмом, и с Сиукурнином. Жгутики Сиукурнина сами по себе расползались и исследовали свое окружение. Теперь он превратился в обширную тонкую сеть, распространившуюся по всему организму хозяина. Там, где он касался нервных клеток – в мозгу и где бы то ни было еще, – происходили тончайшие замещения на субклеточном уровне. Новые воспоминания (воспоминания Сэма) просачивались в Сиукурнина. А воспоминания Сиукурнина, разумеется, просачивались назад в Сэма. (Это один из тех процессов, которые просто не могут быть односторонними.)

* * *

Все зашло так далеко, что Сиукурнин потерял временное миграционное сознание. А Сэм… «он» теперь представлял себя своего рода «иглой» на конце чрезвычайно длинной нитки. Понимаете, «нитка» была цепью эгопамяти Сиукурнина, его прошлым, столь древним, что оно ошеломило сознание Сэма.