Машина до Килиманджаро

— Клянусь тебе. Вот ключ от Электрической Бабушки, придуманной вами, самой лучшей из всех. Каждое утро ее нужно заводить. Каждый вечер выключать. Это поручается тебе. Ты назначаешься хранительницей ключа.

Она подозрительно оглядела ключ, вложенный в ее руку.

Я вопросительно взглянул на Фанточини. Он слегка подмигнул мне, что значило: «Конечно, это необязательно, но так ведь веселее?»

Я подмигнул ему в ответ, пока она не видела.

— А где будет скважина?

— Увидишь, когда время придет. Может быть, на животе, или в левой ноздре, или в правом ухе.

Да, это было лучше фальшивых улыбок. Кукольник встал.

— Пожалуйста, сюда. Ступайте осторожно. Сюда, на движущуюся ленту. Следуйте за течением, пожалуйста. Вот так.

Он помог нам перейти с дорожки, замершей у прилавка, на ожившую дорожку по соседству.

Как река, она несла нас мимо ковровой зелени бесконечных комнат и залов, что были темны, как пещера оракула, где эхом звучали наши собственные дыхание и голоса.

— Прислушайтесь, — промолвил человек. — Вы слышите все женские голоса, все, какие только существуют на свете. Выбирайте, какой подойдет вам!

И мы стали слушать голоса, высокие и низкие, громкие и не очень, строгие и любящие, все, что были записаны еще до нашего рождения.

Агата плелась далеко позади, то и дело пытаясь пойти против течения.

— Скажите что-нибудь, — предложил человек. — Или крикните.

И мы заговорили, закричали:

— Привет! Эй, ты, это я, Тимоти!

— Не знаю, что такого сказать! — крикнул я. — На помощь!

Агата отвернулась, упрямо поджав губы.

Отец взял ее за руку. Она закричала:

— Отстань! Не позволю записать мой голос! Нет!

— Отлично. — Фанточини нажал три кнопки на небольшом устройстве, которое держал в руках.

На его боку мы увидели, как на экране пляшут три графика, как на осциллографе, в точности совпадая с частотой наших криков и пересекаясь.

Затем он нажал еще одну кнопку, и пещера оракула наполнилась отзвуками наших голосов, слова роились вокруг, отражаясь от стен. Снова и снова он нажимал кнопки, что-то настраивая, и мы услышали, как вздыхает мама и как ругается отец, читая утренние новости, или умиротворенно ворчит над бокалом виски на закате. Слова окружали нас, как мошкара, летящая на свет лампы, шепот и шелест неслись со всех сторон, пока кукольник не нажал последнюю кнопку и не послышался голос из электронных глубин:

— Нефертити.

Мы с Тимоти застыли. Агата тоже не двигалась.

— Нефертити? — спросил Тим.

— Что это значит? — раздался требовательный голос Агаты.

— Я знаю.

Гвидо одобрительно кивнул мне.

— Нефертити, — прошептал я, — по-древнеегипетски значит «Явилась прекрасная».

— Явилась прекрасная, — эхом отозвался Тимоти.

— Не-фер-ти-ти, — выговорила Агата.

Все мы смотрели туда, где среди мягких теней родился этот голос.

Она была там на самом деле.

И ее голос был прекрасен.

Таков, каким должен был быть.

Иначе и быть не могло.

Голос был важнее, чем все прочее.

Мы, конечно, спорили насчет внешности.

Она не должна была быть худой и костлявой, иначе можно и шишек набить, но и не толстой, чтобы нам не задохнуться в ее объятиях.

Ее руки, касавшиеся нас, отиравшие пот с лихорадочных лбов, когда мы болели, не должны были быть мраморно-холодными и обжигающе горячими тоже. Пусть будут теплыми, как цыпленок, вынутый из-под наседки, пусть будет так.

Мы бесконечно могли говорить о каждой мелочи. Мы ругались, кричали и спорили. Но предложение Тимоти насчет цвета ее глаз было принято безоговорочно, позже стало ясно почему.

Ее волосы? Агате, как девочке, было дозволено выбирать их цвет из образцов, живыми гобеленами струившихся по стенам, как струи дождя.

Не то чтобы она была в восторге от этого, но рассудила, что мы, мальчишки, только все усложним и запутаемся, и потребовала отойти и не мешать.

Наконец мы заказали все необходимое из каталогов «Тиффани», «Электродвигателей Бена Франклина» и «Мастерской кукол Фанточини».

Течение наконец вынесло нас на далекий берег, и так завершился этот день.

После этого люди из «Фанточини» пошли на хитрость.

Какую?

Заставили нас ждать.

Они знали, что пока еще не завоевали наших сердец, не убедили нас даже наполовину.

Особенно Агату, лежавшую в своей кровати лицом к стене, отвернувшись от всех и что-то чертившую ногтями на обоях ночами. Каждое утро мы находили все новые рисунки, некоторые были красивыми и веселыми, а некоторые будто явились из кошмаров.

Некоторые легко стирались, как лед на замерзшем стекле под горячим дыханием, некоторые не поддавались совсем, как ни старайся.

Мы все еще ждали.

Так прошел июнь.

Так минул июль.

В августе наше терпение уже истощилось, но 29-го числа Тимоти возгласил:

— Чувствую, сегодня что-то случится.

Позавтракав, мы высыпали наружу.

Может, мы расслышали какие-то намеки, подслушав телефонный разговор отца вечером или увидев, как он смотрит то в небо, то на дорогу. А может, это ночной ветер слал нам весточку, колыхая занавески на окнах.

На лужайке сидели я и Тимоти, а Агата, сделав вид, что ей ни капельки не интересно, пряталась на веранде среди горшков с геранями.