Машина до Килиманджаро

— Повтори то, что я сейчас сказал!

— Эээ, ммм…

— Давай же, скажи мне!

— Кажется, — она рылась в своей сумочке, — вот оно, нашла. — Из бездн ее сумочки появилось…

— Ой, это же Печенье Судьбы!

— Свежее и горячее, взгляни, что там?

Печенье прямо обжигало пальцы. Я разломил его пополам и, достав теплый клочок бумаги, прочел следующее:

«…стану чемпионом всего Западного Побережья по велогонкам! Повтори то, что я сейчас сказал! Давай же, скажи мне!»

У меня чуть челюсть не отвалилась.

— Это как же так?

— У нас свои секретики. Например, Печенье Судьбы, предсказывающее то, что только что случилось. Хочешь еще?

Второе печенье гласило следующее:

— Это как же так?

Я немедленно сунул и печенья, и предсказания в рот и жевал, пока мы шли дальше.

— Понравилось?

— Ты здорово готовишь, — ответил я.

И мы, смеясь, пустились наперегонки.

И это тоже было здорово.

Она не отставала.

Никогда не обгоняла, не приходила к финишу первой, но держалась рядом, что очень льстило мальчишкам. Девчонка, которая бегает быстрее, вот уж дудки! А вот та, что никак тебя не догонит, совсем другое дело.

Мы с ней часто так бегали, болтая на бегу, и я всегда побеждал.

Настало время сказать вам о том, что было в ней замечательнее всего.

Я бы и не заметил, если бы не Тимоти, что показал мне несколько фотографий, потом я сделал то же самое, и мы сравнили результаты.

Когда я посмотрел на все снимки, доставшиеся нам из хрустящих печений, я еле упросил упорствующую Агату сфотографировать Бабушку снова, да так, чтобы та не заметила.

А затем уселся в укромном уголке, чтобы посмотреть, что получилось. Я так и не рассказал никому о своем открытии, не хотел все испортить.

Вот что я понял: на всех снимках Бабушка выглядела по-разному!

— По-разному? — переспросил я сам себя.

— Точно! Взгляну-ка еще раз…

Я перемешал фотографии.

Вот та, где Бабушка с Агатой. И она совсем как Агата!

А на той, где она вместе с Тимоти, она похожа на Тимоти!

А вот на этой, где мы с ней на пробежке, она вылитая уродина, ну точь-в-точь мое лицо!

Я был ошарашен. Фотографии разлетелись по полу.

Я подобрал их, снова перемешал, вертел в руках так и эдак. Да, ей-богу, так и есть!

О мудрая наша Бабушка.

О Фанточини, что создавали людей.

Мудрее мудрецов, человечнее человека, теплее теплого, любящих, как сама любовь…

Без единого слова я встал, спустился вниз и нашел Агату и Бабушку за почти что мирными занятиями по алгебре. Во всяком случае никто не стрелял. Бабушка терпеливо ждала Агату. Никто не знал, когда это случится, через день ли, через год, и как приблизить этот миг. А пока…

Когда я вошел в комнату, Бабушка обернулась. Я увидел, как менялось ее лицо, узнавая меня. Не изменился ли цвет ее глаз? Не стали ли ярче щеки и губы, совсем, как мои? Не изменила ли Бабушка цвет своей кожи, когда я пришел? Какими были ее глаза, следившие за тем, как Агата-Абигайль-Алджернон решала задачки, светло-голубыми глазами Агаты, или моими, что темнее?

И, что еще важнее, не менялась ли сама структура ее лица, когда она обратилась ко мне, сказав: «Добрый вечер, а ты уже выучил уроки?», не двигались ли незримо кости ее лица под кожей и плотью, придавая ему совсем другой вид?

Скажу прямо, что семья наша трех кровей. Агата стройная, у нее папина английская походка, улыбка и нрав, а зубы и форма головы как у чистокровной леди, во всяком случае насколько это возможно, с такой-то пестротой английской истории.

Тимоти же совсем другой, весь в маму, урожденную итальянку Мариано, потому-то он такой коренастый крепыш с глазами, что скоро заставят дрогнуть не одно женское сердце.

А у меня славянские корни, видимо, доставшиеся мне от прабабушки отца: выдающиеся скулы, виски, как винные чаши, а вот нос, как у степняка, будто я татарин, а не фамилия моя Тартан.

Отныне моим любимым развлечением стало следить за Бабушкой, пытаясь уловить тот миг, когда она менялась, когда вытягивались ее скулы, если она обращалась к Агате, когда для Тимоти ее лицо становилось пронзительно-флорентийским, с носом, как клюв ворона, или превращалось в портрет Екатерины Великой при беседе со мной.

Мне никогда не узнать, как Фанточини удалось наделить Бабушку столь потрясающей способностью к превращениям, да и не хочется этого знать. Достаточно того, что при каждом ее легком движении, повороте, наклоне, взгляде потаенные механизмы, скрытые в ее лице, делали его податливым, как теплый воск, магически меняющимся.

Ее лицо было нашим, принадлежало всем нам вместе, и каждому в отдельности. Скользя по комнате меж нами и касаясь нас, она менялась изнутри с каждым прикосновением, но одинаково любила каждого, как может делать только мать.

А если мы собирались все вместе и говорили о чем-то одном? Тогда перемены эти были столь быстрыми, незаметными, почти неуловимыми, что только я, как самый старший, что-то видел и все равно был восхищен и очарован.

Я никогда не стремился попасть в закулисье. Пусть тайна остается тайной, пусть вся любовь лишь цепь химических превращений, но щеки ее горели счастливым румянцем, глаза сияли, а руки раскрывались перед нами в нежных объятьях!