Машина до Килиманджаро

— Но постойте, — остановил ее отец, глядя прямо ей в лицо. Он силился что-то сказать. Его лицо омрачилось. Наконец он проговорил: — Вы столько говорили сейчас о любви, внимании и всем остальном. Господи, женщина, но ведь вас там нет!

Он указывал на ее лицо, ее глаза, на сенсоры и базы данных и аккумуляторы, что прятались внутри.

— Вы пустая внутри!

Бабушка немного помолчала.

А затем сказала вот что:

— Да. Но внутри меня — вы. Вы, Томас, Тимоти и Агата. Все, что вы скажете, все, что сделаете, я сохраню для вас. Я буду памятью ваших чувств, ваших смутных, полузабытых воспоминаний. Я лучше старых альбомов с фотографиями, которые вы листали, говоря: помнишь, что было этой зимой или этой весной? Я вспомню все, что вы забыли. И пусть еще сотни тысяч лет будут вестись споры о том, что же такое любовь, быть может, мы поймем, что любовь — это способность вернуть людям самих себя. Может быть, это кто-то, кто видит нас и помнит нас, и помогает нам стать лучше, чем мы есть, лучше, чем мы могли мечтать…

Я — память вашей семьи, которая когда-нибудь, возможно, станет памятью человечества, но лишь тогда, когда вы будете нуждаться в этом и позовете меня. Я не могу осознать себя. Я не способна осязать, не способна чувствовать вкус, как это делаете вы. Но я существую. И смысл моего существования в том, чтобы вы ощутили, насколько полно вы способны чувствовать мир вокруг вас. Может ли быть так, что подобные взаимоотношения между нами и есть любовь?

Она все еще продолжала уборку, сметая крошки со скатерти, сортируя и раскладывая столовые приборы, тарелки и чашки, делая это без ложной скромности или напыщенной гордости.

— Что мне известно? Прежде всего то, что в семье, где много детей, кто-то обязательно остается позади. Кажется, что на всех не хватит времени. Но у меня его хватит на всех. Я поделюсь с каждым и знаниями, и вниманием. Я словно теплый пирог прямиком из духовки, от которого каждому достанется равная доля. Никто не останется голодным. Мой взгляд устремится туда, где я буду нужна, мой слух обратится к тому, кого нужно услышать. «Пробежимся вдоль реки», — позовете вы меня, и я приду. Я не устану, я не стану злиться на вас, не стану срываться на вас. Мой взор всегда ясен, моя рука крепка, мое внимание неусыпно.

— И все же, — сказал отец тихо, почти убежденный, но не исчерпавший всех аргументов, — внутри вы пустая. Что же касается любви…

— Если уделять внимание означает любить, я и есть любовь. Если помогать вам избегать ошибок и стать добрее означает любить, я и есть любовь. Вас четверо. Каждому из вас, что лишь недавно казалось немыслимым, достанется равная доля моей заботы и внимания. Даже если вы все говорите разом, я слышу каждого. Никто не уйдет обиженным. Если вы этого действительно хотите, если вы желаете называть это так, да, я буду любить вас.

— Не меня! — сказала Агата.

Теперь даже Бабушка обернулась на голос, что донесся из дверей.

— Не позволю, ты не можешь, ты не сделаешь этого! — кричала Агата. — Не позволю! Это ложь! Ты лжешь! Меня никто не любит. Она сказала, что любит, но она солгала! Солгала мне!

— Агата! — вскочил отец.

— Она? — спросила Бабушка. — Кто?

— Мама! — кричала Агата зло и горько. — Говорила, что любит! Неправда! Все неправда! И ты такая же! Ты только лжешь и лжешь! Но ты еще и пустая внутри, а значит, вдвойне лжешь! Ненавижу ее! И тебя тоже!

Агата стремительно кинулась прочь из дома, со всей силы хлопнув дверью. Отец бросился за ней, но Бабушка его остановила:

— Я сама.

Она выскользнула из зала и полетела, как птица, легко и быстро.

Такому спринту позавидовал бы любой чемпион. Мы, задыхаясь, только выкатились на лужайку, а Бабушка уже догоняла Агату, что неслась по тротуару, крича ей что-то вслед. Внезапно Агата метнулась через дорогу, и появился автомобиль, которого никто не заметил, пронзительно завизжали тормоза, оглушающе взревел гудок в слепящем сиянии фар. Агата обернулась… Бабушка оттолкнула ее, и машина с невероятной силой врезалась в нашу драгоценную электрическую мечту, подбросила ее вверх, простершую руки, словно в немом укоре, словно она хотела пожурить это чудовище, и она перевернулась еще несколько раз, пока машина останавливалась, и я увидел Агату, невредимую, а Бабушка все еще катилась по дороге целых пятьдесят ярдов, пока не застыла, ударившись обо что-то, и тогда все мы, что замерли там, на дороге, отчаянно закричали.

Затем наступила тишина, лишь Агата тихо всхлипывала, сжавшись в комочек на асфальте.

А мы все еще стояли без движения, застыв на пороге смерти, боялись перешагнуть его, посмотреть на то, что лежало теперь за машиной, и на Агату, и мы, заревев во весь голос, молились лишь об одном, и отец плакал с нами…

Нет, нет, о, боже, только не это…

Агата подняла голову, и мы заглянули в ее глаза, глаза оракула, что видел слишком много зла, и не хочет больше ничего видеть, и не хочет больше жить. Мы видели, как она посмотрела туда, где лежало исковерканное женское тело, и глаза ее были мокрыми. Веки ее сомкнулись, она закрыла лицо руками и залилась слезами.