Машина до Килиманджаро

Но Агата с неколебимым упрямством держалась до последнего.

— Агамемнон…

Это превратилось в забавную игру. Даже Агата уже не злилась, а просто притворялась, что злится. Это давало ей чувство удовлетворенного превосходства над превосходившей ее машиной.

— Агамемнон! — фыркнула она. — Какая же ты…

— Тупая? — спросила Бабушка.

— Я такого не говорила!

— Значит, подумала, мой дорогой агонист Агата… Да, у меня много недостатков, один из них — плохая память на имена. Тома я часто зову Тимом. А Тима Тобиасом или Тумультом…

Агата засмеялась. И Бабушка совершила одну из столь редких своих ошибок. Она протянула руку и погладила ее по голове.

Агата-Абигайль-Алиса взвилась в воздух.

Агата-Агамемнон-Алкибиад-Аллегра-Александра-Аллисон вихрем умчалась к себе в комнату.

— Подозреваю, — поделился со мной Тимоти чуть позже, — что Бабушка начинает ей нравиться.

— Вздор, — сказал я.

— Что это еще за слово такое, «вздор», а?

— Мне Бабушка вчера на ночь Диккенса читала. Вздор, чепуха, галиматья, чушь, черт подери! А ты порядком умен для своих лет, Тим.

— Еще как. Видно же, что чем больше Агате нравится Бабушка, тем сильней она себя за это ненавидит, запутывается в себе и от этого злится на Бабушку еще сильнее.

— Разве может тот, кого любят так сильно, злиться и ненавидеть?

— Конечно, может, тупица.

— Да, получается, как будто ты голый, что тот, кто любит тебя, про тебя все знает, знает, какой ты на самом деле, и тебе от этого еще хуже. Но разве по-другому можно? По-моему, если уж любить, так любить изо всех сил, как только можешь.

— Совсем неплохо сказано для тупицы, — кивнул Тим.

— Премного благодарен.

И я отправился наблюдать за баталией, разыгравшейся между Бабушкой, со всеми ее хитрыми стратагемами, и этой, как ее там…

А какие у нас были обеды!

Да черт с ними, с обедами, а ланчи с завтраками?!

Каждый раз подавалось что-то новое, хотя и выглядело знакомо. Бабушка не спрашивала, что нам приготовить, ведь если спросить, что хочется, дети не ответят, потому что и сами точно не знают, а скажешь заранее, так и вообще потеряют всякий интерес. Это всем родителям известно. Это невидимая война, в которой она побеждала ежедневно. И побеждала с триумфом, хоть и вела себя совсем просто.

— Внимание, Загадочный Завтрак Номер Девять, — объявляла она, расставляя тарелки. — Совершенно ужасный, не стоящий внимания, когда готовила, чуть не стошнило!

Недоумевая, как это робота может тошнить, мы наедались до отвала.

— Отвратительный Ланч Номер Семьдесят Семь, — провозглашала она. — Из мешков для мусора, петрушки и жвачки, отодранной с кресел в кино. Хорошенько вычистите зубы после еды, или во рту останется тошнотворный вкус.

А мы чуть не подрались из-за добавки.

Даже Абигайль-Агамемнон-Агата крутилась у стола, а отец так вообще набрал десять фунтов и помолодел.

Когда А.А. Агата не являлась к столу, поднос с едой оставлялся у ее двери вместе с печеным яблоком, из которого торчал флаг с черепом и скрещенными костями. Минутой позже поднос исчезал, а чуть позже появлялся снова, пустой.

Иногда Абигайль А. Агата влетала в столовую, клевала что-то с тарелки и улетала обратно.

— Агата! — кричал отец.

— Подождите, — говорила Бабушка. — Придет время, и мы все будем вместе, вот увидите.

— Да что с ней не так? — спросил я.

— Просто у нее не все дома, — прыснул Тимоти.

— Нет, просто она боится, — сказала Бабушка.

— Тебя, что ли? — удивился я.

— Не меня. Того, что я могу сделать, — продолжала она.

— Ты же никогда ее не обидишь.

— Конечно, но она считает иначе. Мы должны подождать, пока она поймет, что ей нечего бояться. А если я не справлюсь, пойду включу душ и буду стоять под ним, пока не заржавею.

Послышался смешок Агаты, прятавшейся в зале.

Бабушка закончила подавать на стол и ела вместе с нами, сидя напротив отца. Я никогда не узнал и не пытался узнать, что же она делает с едой. Еда просто исчезала в ней волшебным образом.

Отец отвлекся от тарелки:

— Я уже пробовал это. Пробовал двадцать пять лет назад в Париже, в ресторанчике недалеко от «Двух маго»! — В его глазах блеснули слезы. — Как у вас это получается? — прошептал папа, отложив приборы, глядя на это поразительное создание напротив него, на это устройство, эту… эту женщину.

Бабушка благодарно взглянула на нас и так же тихо ответила:

— Я то, что дарите мне вы, чтобы я дарила это вам. Я не осознаю этого, но так будет всегда. Вы хотите знать, что я такое? Я всего лишь машина. Но вместе с тем и нечто иное, большее. Я — все те, кто работал надо мной, планируя, создавая и настраивая меня. Я часть их всех, частица того, кем они хотели бы стать, но почему-то не смогли, и вот родилась я, их чудесная игрушка, их мечты во плоти.

— Как странно, — сказал отец. — Когда я рос, все были против машин. Машины были воплощением зла, символом дегуманизации…

— Таковы многие из них. Такими их создали. Так их используют. Медвежий капкан, разрывающий плоть, причиняющий страдания. Винтовка, из которой убивают. Но я не такая. Я Бабушка, я больше, чем просто машина.

— Как вы можете быть больше того, чем кажетесь?