Маска Локи

Более многочисленные, нежели колония морских птиц, воины Саладина двигались вокруг дымных бивуачных костров. Ярче, чем зеркальца в руках придворных красавиц, горели на солнце шлемы и нагрудники. Шумно, как вороны на засеянном поле, носились по лагерю на своих арабских скакунах сарацинские конники, опрокидывая кипящие котлы и вызывая негодующие вопли пеших наемников.

Амнет поднял руку и, отделив большим пальцем десятую часть видимого пространства лагеря, попытался сосчитать людей на этом участке. Сбившись со счета, он начал прикидывать число солдат вокруг каждого костра, потом посчитал костры.

Перед ним было тысяч двадцать солдат, не считая носившихся туда-сюда конников. Границы лагеря терялись из виду и на западе, и на востоке. Амнет не мог сказать, как далеко простирался этот стан. Одно было ясно: он преградил путь Томаса Амнета к армии короля Ги.

Но если армия Саладина, которая сначала двигалась впереди короля, каким-то образом оказалась позади, что же произошло с христианским войском? Может, оно свернуло в сторону? Или же, набрав скорость, одним махом проскочило через лагерь сарацин? Или Саладин свернул с дороги?

Томас все еще ломал голову над этой загадкой, когда вдруг почувствовал, что его тянут за край плаща. Он поднял голову.

У ног Амнета, пригнувшись, сидел бедуин. Он отбросил уголок куфии, защищавший рот и нос от солнца. Подчеркнутый изгиб его усов, черных, как вороново крыло, и широких, как строчки в каллиграфии пьяного монаха, приковал внимание Томаса. Он уже видел эти роскошные усы, это широкое лицо, этот пристальный взгляд — каждый раз, когда всматривался в испарения, струящиеся над Камнем.

Крылья усов приподнялись и затрепетали. Превосходные белые зубы обнажились в улыбке.

— Позволь показать тебе чудо, о христианский господин! — Голос был певучий, живой и насмешливый.

— Что это? — опасливо спросил Амнет.

— Реликвия, господин, кусок плаща Иосифа. Он был найден в Египте много столетий назад, но краски его не потускнели.

Проворные руки извлекли из-под бедуинской джеллабы что-то узкое и шелковистое, поблескивающее на солнце.

Сжав рукоять кинжала, Амнет быстро занял позицию выше по склону, не спуская глаз со шнура-удавки. Чтобы добраться до его шеи, бедуину придется сделать рывок вверх. Но тогда семь дюймов холодной стали рассекут его тело от солнечного сплетения до лобка.

И тут Амнет явственно ощутил, как нож начнет крутиться и дергаться в его руке, если придется вспарывать эту плоть. То был не простой смертный — Камень, покачивающийся в своем футляре под поясом Томаса, тоже знал это. Он говорил Амнету, что энергия, струящаяся под этой бронзовой кожей, отразит любое оружие. Шелковый шнурок доказывал, что перед Томасом похититель душ — гашишиин. Камень же утверждал, что это не рядовой гашишиин.

Томас Амнет готов был сразиться с целой армией. Но видения, дарованные Камнем, возложили на него иную миссию.

— Не здесь, ассасин, — тихо сказал он.

Улыбка бедуина, широкая и притворная, внезапно исчезла. Губы сжались в жесткую прямую линию. Зрачки сузились и превратились в темные точки.

— Да, — согласился он наконец. — В лагере Саладина не должны слышать криков.

— Ты приготовил место?

— Я знаю одно подходящее.

— Так веди.

Незнакомец легко поднялся и, не оборачиваясь, зашагал вниз по склону холма. Его спина была ничем не защищена от удара меча. Но оба знали, что удара не последует, ибо это бесполезно.

Амнет оставил на холме мешки, флягу и меч. Он шел за ассасином на восток.

К полудню второго дня даже самые гордые из тамплиеров выстраивались в очередь, чтобы, опустившись на колени, погрузить лицо в грязную лужу, туда, где еще недавно лежала овца. Вода, скапливавшаяся там, была слишком драгоценной, чтобы позволять ей растекаться по стенкам сосудов или пропитывать кожу фляг.

Лошадей не поили вовсе. Жерар де Ридефор знал, что это ошибка: лошади были их спасением. Для французского рыцаря сражаться означало биться в седле, орудовать пикой, превзойти врага умением держаться верхом. Кроме того, в этой пустыне пешему не уйти далеко. Бросить коней умирать от жары и жажды значило признать собственное поражение.

Но большая часть королевского войска уже готова была признать что угодно.

В первую же ночь их сон у разрушенного Гаттинского колодца был прерван доносившимся снизу бормотанием: мусульманская армия творила свою молитву. В сумерках высокие чистые выкрики муэдзина придавали ритм неясному ропоту лагеря, готовящегося ко сну. Затем раздались мертвяще монотонные песнопения. На слух христианина это были не молитвы, а скрежет неумолимой машины, предназначенной для перемалывания доблестных рыцарей своими острыми саблями.

Некоторые воины, завороженные этими звуками и обезумевшие от жажды, оседлали коней и поскакали прямо к невысоким овражистым холмам, окружавшим пересохшее плато. Они ехали тихо, обмотав тряпками поводья. По лагерю пронеслась молва, что они собираются спуститься в овраг, привязать лошадей на виду у сарацин, подползти к воде, вдоволь напиться и вернуться тем же путем.

Больше их никто не видел.