Маскарад, или Искуситель

– Не сомневаюсь в этом, – пропищал другой снова, – но идите, получите на палубе пожертвования для себя. Выставьте там напоказ тучных павлинов; они не кашляют здесь в одиночестве и темноте, как я, бедный старик. Я выгляжу как чешуйчатый нищий, раскалываемый этим кладбищенским кашлем. Ух, ух, ух!

– Мне снова горько не только слышать ваш кашель, но и лицезреть вашу бедность. Такой редкий шанс становится недоступным. Имей вы всего лишь названную сумму, я бы мог её для вас инвестировать. Тройная прибыль. Но поверьте – я боюсь того, что, даже если вы оставите у себя свои драгоценные наличные деньги, у вас не будет более ценного предложения, о котором я говорю.

– Ух, ух, ух! – неритмично дёргаясь. – Что это? Как, как?

– Значит, вы не хотите денег для себя?

– Мой дорогой, дорогой сэр, как можете вы приписывать мне такое нелепое своекорыстие? Выпрашивать из рук прекрасного незнакомца сто долларов ради моей частной выгоды? Я не безумен, мой уважаемый господин.

– Как так? – ещё более изумлённо. – Тогда вы обходите людей, стремясь бесплатно инвестировать взятые деньги ради самих кредиторов?

– Это моя скромная профессия, сэр. Я живу не для себя; но если мир будет верить в меня, то эта вера принесёт мне большую выгоду.

– Но, но, – с неким головокружением, – что делаете, вы делаете, делаете со взятыми у людей деньгами? Ух, ух! Из чего получается прибыль?

– Сказать об этом – это всё равно что погубить самого себя. Понятно, что тогда бы все пошли в этот бизнес, и это не было бы преувеличением. Всё – тайна, секрет, а всё, что я должен, – так это заполучить ваш кредит; а всё, что вы должны, – так это в назначенное время получить его назад, трижды возросший из-за прибыли.

– Что, что? – глупо повторяя ещё раз. – Но гарантия, гарантия, – снова внезапно напрягаясь.

– Лучшая гарантия честности – честное лицо.

– Тем не менее, я не вижу вашего, – вглядываясь во мрак. Скупец погасил последнюю вспышку рассудка, бормоча свою предыдущую тарабарщину, но теперь она приняла арифметическое направление. Глаза закрылись, он принялся бормотать про себя:

– Сто, сто – двести, двести – триста, триста.

Он открыл глаза, вяло поглядел и ещё более вяло произнёс:

– Немного темновато здесь, не так ли? Ух, ух! Но если верить моим старым бедным глазам, вы выглядите честным.

– Я рад услышать это.

– Если… если сейчас я бы вложил, – пытаясь приподняться, но безуспешно: волнение почти истощило его. – Если, если сейчас я бы вложил, вложил…

– Никаких «если». Полное доверие или ничего. Поэтому, да помогут мне небеса, мне не нужно никакой половинчатой веры.

Он сказал это спокойно и уверенно и, казалось, собирался уйти.

– Не делайте этого, не оставляйте меня, дружище; потерпите меня; возраст не в состоянии преодолеть некоторое недоверие; он не может, дружище, он не может. Ух, ух, ух! О, я так стар и несчастен! У меня должен быть опекун. Скажите мне, если…

– Если? Ничего больше!

– Останьтесь! Как скоро – ух, ух! – мои деньги будут утроены? Как скоро, друг?

– Вы мне не верите. До свидания!

– Останьтесь, останьтесь, – отступая теперь, как младенец, – я верю, я верю; помогите, дружище, одолеть моё недоверие!

Из старого мешочка из оленьей кожи он с дрожью вытащил наружу десять накопленных «орлов», запятнанных до облика десяти старых роговых пуговиц, и протянул их наполовину с нетерпением, наполовину с неохотой.

– Я не знаю, должен ли я принять этот скромный символ веры, – холодно сказал другой, получая золото, – но верю в то, что сейчас одиннадцать часов, верю в постель больного, в болезнь, верю в смертное ложе, в конце концов. Вселите в меня здоровую веру здоровых людей с их здоровым духом. Но позвольте на этом закончить. Хорошо. До свидания!

– Нет, назад, назад! Расписка, где ваша расписка? Ух, ух, ух! Кто вы? Что я наделал? Куда же вы? Моё золото, моё золото! Ух, ух, ух!

Но, к несчастью для этой заключительной вспышки рассудка, незнакомец оказался уже вне предела слышимости. Но, впрочем, и любой другой человек не расслышал бы столь слабого голоса.

Глава XVI Нетерпеливый больной вынужден стать пациентом

Мимо проплывает небо своей синевой, растворяясь в цветах; стремительная Миссисипи раздаётся вширь; бегут булькающие и сверкающие водовороты по всему течению, увеличиваясь до размеров следа семидесятичетырёхпушечного корабля. Солнце выходит золотым хазаром из своей палатки, сверкая, как всемирное рулевое колесо. Всё подпрыгивает в горячем пейзаже. Удивительный корабль ускоряет ход, подобно мечте.

Но, забившись в углу и завернувшись в платок, сидит безучастный человек, которого осеняет, но не согревает поднявшееся солнце и который уже целый час, как всем кажется, всё ещё продолжает сморкаться, встав с постели. На табурете слева от него сидит незнакомец в сюртуке табачного цвета, воротник его отвёрнут назад; он убеждающе жестикулирует, его глаза светятся надеждой. Но не так легко пробудить находящегося в долгом трансе и в безнадёжной хронической жалобе.