Маскарад лжецов

— Я вижу во сне лебедей, камлот. Каждую ночь. Они ждут меня. Вижу, как они плывут по реке — сначала пара, а вот уже трое, а затем четверо. Мне так хочется плыть рядом, но я не могу! Лебедей становится все больше, и вот их белые тела заполняют всю реку. Лебеди расправляют крылья, выгибают шеи, а их черные, сверкающие во тьме глаза устремлены прямо на меня. Они молча ждут. Ждут меня. Внезапно лебеди начинают бить крыльями, я съеживаюсь и закрываю лицо руками. Воздух полон белых перьев, и мне нечем дышать. Когда наконец я отнимаю ладони от лица, чтобы вдохнуть, они уже высоко в небе. Я кричу, чтобы лебеди подождали меня, но они не слышат.

Сигнус прижал ладони к лицу, словно заслоняясь от белых крыльев.

— Это все крипта, Сигнус. Слишком близко к воде. Ее шум и мне не дает уснуть. Можешь смеяться над старым дуралеем, но иногда мне снится, будто река проникла внутрь и я в ней тону.

Сигнус не улыбнулся. Мне стало жаль юношу.

— Почему бы тебе некоторое время не поспать в часовне? Пара ночей — и все образуется.

Сигнус не ответил. Наконец, решившись, он сдернул рубашку с плеча, обнажив сложенное крыло. Несколько перьев упало, и их подхватил ветер. Теперь в крыле зияло множество просветов, к тому же в ярких солнечных лучах стало заметно, что оставшиеся перья утратили белизну, стали серыми и тусклыми. Здоровой рукой Сигнус поймал несколько перышек и протянул их мне, словно ребенок, робко сующий взрослому цветок.

— Знаешь, почему так происходит, камлот? Я всегда знал, что главное — верить в мое крыло. Стоило мне утратить веру, и лебеди почувствовали это. Они поняли, что я предаю их. Они приплыли ко мне, чтобы я снова обрел веру. Но я больше не верю... или вера моя недостаточно тверда — вот новые перья и не хотят расти.

Осмонд и Жофре влетели в дверь часовни. Безжизненные утиные тушки, словно турнирные трофеи, свисали из рук охотников. Осмонд промок до нитки, Жофре с ног до головы покрывала грязь, но глаза юного музыканта сияли, а щеки горели от холода и бега. Вслед за ними в часовню степенно вошли Родриго и Зофиил с сетями. Несмотря на ворчание фокусника, что река слишком быстра для рыбной ловли, все вместе они добыли трех уток и нескольких форелей. Не так уж много для восьми голодных ртов, учитывая, что нам почти нечего было прибавить к скудному ужину. Впрочем, мы не роптали — многим в этот праздничный день пришлось довольствоваться куда более скромной трапезой.

Осмонд бросил тушки на пол и, заливаясь смехом, начал рассказывать, как оступился на скользком берегу, и если бы не Жофре, так и нырнул бы в реку с головой. Адела, убедившись, что кости и голова Осмонда целы, настояла, чтобы муж немедленно переоделся в сухое. Осмонд покорно стащил с себя промокшую одежду и остался стоять в чем мать родила посреди часовни, обхватив себя руками за плечи. За последние недели от дорожных тягот он похудел — на руках и ногах рельефно проступили мышцы. Капли воды поблескивали в золотистых волосах на груди. Осмонд прихлопывал себя по плечам, пока Адела, неповоротливая из-за огромного живота, копалась в дорожной суме.

Стуча зубами, Осмонд нагнулся и швырнул мокрую рубашку в Жофре.

— Нечего торчать тут, как столб! Стоило спасать меня, чтобы потом заморозить до смерти. Ради всего святого, дай хоть какое-нибудь одеяло!

Жофре, словно зачарованный, медленно стянул с себя плащ и протянул Осмонду. Занемевшими от холода пальцами Осмонд попытался схватить его, но промахнулся, и плащ упал на пол часовни.

Возившийся с сетями Зофиил бросил в сторону Жофре неодобрительный взгляд.

— Совсем ты очумел, малый! Можно подумать, перед тобой голая девка! Заверни его в плащ да потузи хорошенько, разгони ему кровь. Не хватало еще, чтобы он слег.

Жофре побагровел и нагнулся за плащом, но Родриго опередил его.

— Давай я. Ты замерз не меньше, чем он. Ступай к жаровне, погрейся.

Без единого слова Жофре направился к лестнице, а Родриго накинул плащ на плечи Осмонда и принялся обрабатывать его бока так решительно, что вскоре Осмонд взмолился, чтобы Родриго прекратил истязание, иначе он отдаст богу душу от побоев. И тут с сухой одеждой в руках вернулась Адела.

Никому не хотелось спускаться в темный сырой склеп, поэтому пировали мы в часовне. Скупое зимнее солнце сияло сквозь окна, пусть и не согревая, но даря свет, по которому мы изголодались, словно преступники, годы просидевшие в подземелье. Солнечные зайчики, отражаясь от воды, играли на белой стене часовни, словно стайки радужных рыб.

Несмотря на предупреждение Осмонда, Адела весело болтала с Сигнусом и не успокоилась, пока не убедилась, что тот получил свою долю мяса. Как ни тяжело было на душе у Сигнуса, он не устоял против аромата жареного мяса и форели и, тронутый неподдельным участием Аделы, пытался, как мог, скрыть горькие мысли.